Произведение «Нинка» автора Фройнд Наталья

Нинка перевелась к нам в седьмом классе из другой школы, и даже из другого города в середине года. После зимних каникул мы все были немножко не в себе — ещё хотелось дурачиться, громко смеяться. На батарее сушился целый ряд мокрых от игры в снежки варежек — это мы на перемене выбегали во двор, кто-то ещё выковыривал под партой из ботинок снег...

В это время вошла наша классная — кудрявая, стремительная, громогласная, хотя и хрупкая. Она была практически одного с нами роста, но заноза та ещё.
- Здравствуйте, садитесь. Хочу познакомить вас с нашей новой ученицей — Ниной Дубовой, - и обращаясь к ней, - садись, где понравится, а поближе познакомитесь позже, на перемене...Сегодня мы напишем маленькое изложение, чтобы проверить, не всё ли выветрилось из ваших голов за каникулы?! - и она начала читать нам какой-то дурацкий рассказ под странным названием «Топуш» про собаку. И придумает же задание в первый день после каникул!..

Так в мою жизнь вошла Нинка, рослая, сильная, смешная. Форма была ей слегка маловата, потому что Нинка очень быстро росла. Она занималась лыжным спортом, умела всё, что только нам ни задавали на физре — и через коня прыгать, и по канату лазать, и на брусьях, а уж на лыжах и подавно. Она приехала из маленького посёлка в сельской местности, выглядела несколько крупнее нас — городских заморышей. У неё были всегда красные, как с мороза, руки с сильными пальцами. Лицо скуластое, обветренное. Глаза небольшие, серые, очень смышлённые. В то время внешняя красота не была для нас главным достоинством, поэтому и приплюснутый Нинкин нос, и тонкие губы, и посечённые серо-русые волосы, собранные в довольно жидкий хвостик никак не трогали, а вот уменья её сразу привлекли внимание наших задавак. Нинка сама по себе являла вызов — она была добра, необидчива, не вязалась в друзья. Она просто села со мной в первый свой день в нашей школе и ненавязчиво как-то проникла в мою жизнь. Года два мы сидели вместе. Нинке хорошо давались точные науки, а вот с гуманитарными была беда, но она не отчаивалась. По литературе я помогала ей быстро составить план к любому сочинению, а потом проверить ошибки, чтобы наша классная не рехнулась с горя, проверяя Нинкину писанину. А она помогала мне с алгеброй — смерть моя неминучая, но с Нинкой мы выруливали в твёрдые хорошистки.

Мы вместе бегали в школьную столовку, хотя Нинка приносила завтрак с собой, денег ей не давали. Она всегда хотела есть, поэтому, если я оставляла на тарелке пирожок, эту ужасную сосиску в тесте, Нинка с удовольствием доедала. Однажды я спросила её, не брезгует ли она есть после меня, на что она с удивлением ответила:
- Я даже после нашей кошки есть могу, а тут сосиска — вкусная... Как ты не можешь её сама съесть, я не понимаю...

И в этом была она вся — в такой вот непосредственности, открытости, совершенной какой-то незащищённости. Притом она всё время хотела есть — спорт ведь требует энергозатрат. Нинка обладала просто недюжинной физической силой, и наши задаваки не осмеливались насмешничать. Даже когда она из жалости таскала мой портфель — здоровенный, «министерский», как говорил папа, в который я засовывала все нужные книжки на неделю, чтобы не перекладывать, а то что-нибудь забуду, никто не удивлялся — Нинка круто взяла меня в оборот своей заботой, а мне не приходило в голову, что это как-то неправильно.

У нас с Нинкой сложились странные отношения, она смотрела на меня с интересом, а порой и с жалостью. О, это совсем отдельная история.

В восьмом классе у нас поменяли классную. На место нашей миниатюрной весёлой русички, пришла химичка — женщина зрелого возраста, хотя в детстве мы всех людей старше двадцати воспринимаем, как стариков. Она была полная, очень властная, с красивым, тонким, но ехидным лицом. В первый же день, подняв всех хорошистов, и, оглядев нас сверлящим взглядом, положив свою маленькую красивой формы руку на высокую грудь, она произнесла с пафосом:
- Даю вам честное партийное слово — все вы к концу этого учебного года будете отличниками!

И начался самый настоящий террор. Она долбила нас так и этак, организовывала заговоры против одних, и подводила под разборки на педсовете других, проводила родительские собрания вместе с учениками, и никто не был уверен, что его не тронут. Она могла совершенно неожиданно обрушить гнев на кого-то, вывернув незначительный проступок, о котором все давно забыли, в бурю вселенского масштаба, с порицаниями, обвинениями, призывами заклеймить, чтобы никому не повадно было.

Однажды такая буря обрушилась на меня. Я никак не поддавалась и не вписывалась в её программу превращения в отличницу. Не из вредности, а просто... ну, не было у меня способностей к алгебре, хоть тресни, да и отвлекало многое: музыкалка, художка. Да вот ещё такой минус — я способна задуматься в самый неподходящий момент. Воображение уносит меня в такие дали, что нашей химичке и не снились, и тут она, конечно, давала волю своим иезуитским методам. Застав меня в такой момент, она могла открыто насмехаться, призвать всех поинтересоваться, что это наша «вундеркинд» опять намечтала. Одним словом, никак не ладились у меня отношения с ней. Я дежурно ходила на все классные и внеклассные мероприятия, делала в меру сил, что говорили, но она считала, что я выделяюсь, что на воскресниках не работаю (даже сфотографировала меня в то время, когда я поправляла шапочку, и говорила, что так я весь воскресник прозанималась). Нинка — мой верный Санчо Панса, была на моей стороне, таскала носилки с листьями, белила стволы деревьев, вскапывала какие-то грядки, как сеятель, настоящим профессиональным жестом бросала в землю семена, и говорила:
- Смотрите, сколько мы сделали, - и, улыбаясь во весь рот, обнимала меня за плечо, однозначно давая понять, что мы это сделали вместе. Золотой человек!

Чтобы закончить эту тему скажу, что медалисткой я так и не стала, а классная к выпускному всем нам в подарок подобрала по книжке на добрую память и снабдила изречением кого-нибудь великого, подходящим к случаю. Мне достались очерки по древне-китайской живописи, а цитату она выбрала такую: «Ленность губит любое дарование» Оноре де Бальзак.

Что тут сказать — во многом она оказалась права. Несмотря ни на что, я благодарна ей, хотя именно она вносила в мою жизнь минорные ноты — жаловалась отцу, заходя к нам домой почти каждый день. Встретив её двадцать пять лет спустя случайно на улице, я искренне обрадовалась ей, мы даже расцеловались. К этому времени я уже поняла, что она делала своё дело, как ей подсказывала её партийная совесть — тщательно, порой довольно радикальными методами, но честно в меру своего понимания

Последние два года я сидела с другой девочкой, мы отдалились друг от друга с Нинкой — у неё был спорт в приоритете, у меня рисование и литература. Иногда я ловила на себе её взгляд, она дежурно занимала мне место в актовом зале или очередь в столовой, но в остальном каждый занимался своими делами.

И вот все экзамены позади, сшит красивый белый костюм к выпускнму. Утро, мама собирается на работу, я привычно смотрю, как она красит губы - слегка проводит по ним помадой, а потом зачем-то снимает, как ей кажется, излишки, промакивая губы бумагой. Никогда не могла этого понять, но с упорством идиотки, каждый раз завороженно наблюдала за этими манипуляциями сколько себя помню.

Звонок в дверь.
- Это к тебе кто-то? - спрашивает мама.- Нет, я никого не жду...

Мама пошла к двери и открыла. На пороге стояла Нинка. Она очень стеснялась, это было видно сразу, и своего коротенького (она опять выросла!) ситцевого застиранного платьица, и своих больших рук и ног.

Красная от смущения, она невнятно произнесла:
- Здрассте...

Нужно сказать, что Нинка ни разу не была у меня дома, правда, и я у неё тоже. Откуда она узнала адрес, хотя это совсем не проблема... А мама уже приглашала её зайти. Нинка нерешительно вошла и сняла в прихожей свои разбитые балетки. Странным диссонансом смотрелись её здоровенные ступни с маленькими розовыми пальчиками. Мы прошли в мою комнату, я усадила Нинку в старое-престарое огромное кресло, которое когда-то было креслом-качалкой, но мама велела спилить дугообразные части ещё когда мне был годик — боялась, что я засуну руку под полоз. Я, смеясь, рассказала Нинке эту историю, чтобы скрыть неловкость. День такой суматошный — вечером выпускной, нужно ещё успеть в парикмахерскую, всё десять раз примерить, а тут Нинка — я её совсем не ждала.

Вошла мама, улыбнулась и сказала, что она оставила деньги на причёску и мне и Нинке (по её наряду мама поняла, что вряд ли ей дадут денег на парикмахерскую), сказала, что встретимся вечером и ушла на работу.

Я предложила чай, пыталась о чём-то говорить — Нинка молчала или отделывалась короткими репликами. Ощущение неловкости меня не покидало. Кое-как дождавшись часа идти в парикмахерскую, мы вышли из дома. Нинка смотрела на меня как-то странно, правильнее сказать — не мигая. И вот мы обе уже причёсаны по моде тех лет — какие-то дурацкие букли с «завлекалочками» на висках — почти все девочки с длинными волосами пришли на выпускной с одинаковыми причёсками — парикмахеры не пытались проявлять фантазию, но нам всё нравилось.

Мы простились с Нинкой на остановке, и ещё раз я увидела её уже на вечере, в светло-сиреневом льняном простеньком платье и белых туфлях. Как ни странно, эта «взрослая» причёска её очень украсила...

Больше мы не виделись никогда, так сложилось, но добрую и какую-то болезненную память Нинка в моей душе оставила. Я знала, что она закончила институт физкультуры, работала тренером, вышла замуж, дом полная чаша — так мне рассказывали одноклассницы по случаю. На встречи выпускников я не попадала по разным причинам. Нинка передавала мне приветы, я — ей, но встретиться так и не случилось.

Много позже, уже в солидном возрасте, я поняла, что Нинка тогда приходила попрощаться со мной — без свидетелей, без шума и толкотни — только она и я, как было в самом начале, когда мы сидели за одной партой.