– Боишься? – вопрос был тихим, таким тихим, что разобрать в нём какую-то тень эмоции было сложно, но всё же не первый день Легар жил на свете, и всё же научился хоть чему-то.
– Нет, бояться надо живых, – ответил Легар, не оборачиваясь. Он не видел своей собеседницы, да ему и не надо было – к чему? Что он терял? Не так уж она и была красива – всегда это бледное, болезненно бледное, словно вычерченное из белого камня лицо, большие тёмные глаза, маленький рот, который почему-то складывался в широкую издевательскую ухмылку.
– Живых? А чего их бояться?
Пришлось обернуться.
– Все беды живым от живых, разве нет?
Его собеседница, всё такая же бледная, мрачная, смотрела на него как и всегда – непроницаемыми большими глазами, и от её взгляда хотелось спрятаться. Он бы и спрятался, да только куда денешься, если стоишь на глазах у всех, если на тебя косятся – как же, он сегодня стал главой семьи, единственной её надеждой! Его отец ещё не погребён, а от него уже чего-то ждут. Друзья его отца, друзья семьи, они здесь, собрались, шепчут тёплые, но обезличены все слова поддержки, и он вынужден отвечать им, наплевав на то, что желания общества у него сейчас вовсе нет!
Ещё и Мойра… кто её звал? Кажется, её никто никогда не зовёт. Она сама приходит. Всегда сама. И вроде даже сказать нельзя, что она мешается или что-то делает не то, нельзя! не обвинишь её даже! А вот бесприютство какое-то есть.
– У живых свои заботы, – ответила Мойра, – свои, и мёртвым до их забот дела нет.
Легар не ответил. Он отвернулся от Мойры, смотреть на неё было неприятно. Лицо её, хотя и не выражало никакого откровенного уродства, а всё же прохвачено было какой-то неправильностью. Он отвернулся, чтобы снова взглянуть на отца.
Каменный профиль его был холоден. Всё закончилось для этого человека. Всё прекратилось. Теперь все беды и тяготы семьи не касались его покоя. Его больше не тревожили ни надвигающиеся снега, ни грядущие после бурного снега засухи, ни набеги таких же оголодалых, несчастных племён.
На мгновение Легар даже позавидовал ему. Его отец прожил долгую жизнь, и оставил после себя дом, семью и память, но всё в прошлом, а ему как жить? На чём строить свою жизнь? Как назло – подступает холод, как назло – горячку от лихой подметили вчера в городке…
– Легар, – Янгве, уже седой, хотя старым он не был, хлопнул его по плечу, передавая свою поддержку, – мы тут подумали с семьёй, тебе сейчас тяжело ведь будет. Так мы готовы помочь, как разумеем, конечно… это немного, но это ради тебя и твоего отца.
Помочь? Да какая может помощь? Их город никогда не был процветающим, да и само слово «город» было для него горделивой похвалой, на деле – поселение, нуждающееся в опоре и тёплой погоде.
В детстве Легар спрашивал, пытаясь понять:
– Почему мы не уедем отсюда?
Мать отвечала с тихой, вечной усталостью:
– Да разве же куда деваются от дома?
– А зачем наш дом здесь? – Легар не мог этого понять. Серые домишки, покосившиеся от бессилия рук людских, устающих на тяжёлом труде – руднике, да в красильнях, не впитывали ни солнца, ни краски, ни надежды. Чахлые яблоньки, единственные, что прижились здесь, радовали лишь кислыми мелкими плодами, которые надлежало сушить или варить варенье – в противном случае, есть их было нельзя. Впрочем, отец Легара варил из кислых яблок домашнее вино, что и делало его весьма заметным человеком.
– А где же? – удивлялась мать. – Думаешь, другие края лучше?
Лучше не лучше, но этот, с растрескавшимися облаками и унылой тоской природы, насквозь прошитый камнями, каменными расщелинами и пропахший краской, пылью и мелом – явно проиграл бы любому другому месту.
Это потом Легар узнал такие слова как «сослали», «долг», «служба». Корона когда-то ссылала сюда преступников, чтобы те своим трудом, трудом неизменно вредным, добывали себе прощение в каменоломнях, рудниках и красильне, травясь парами земли и красителей. Но преступников надо охранять. Стража была послана сюда. А потом и обслуга для них – повара, лекари, писари…
Но вымирало трудовое повиновение, теперь здесь оказывались новые лица редко, и то – из числа побродяг, да тех, кого не желают более видеть в крупных городах, посылают в изгнание, к труду. Много таких, Легар даже удивляться перестал.
А про отца своего так и не изведал правды. Знал, что тот был когда-то в гвардии самого короля…
А может и не был никогда. В серости любой кусок жизни хочется запомнить ярче.
– Так что ты можешь отдавать частями, – закончил Янгве всё с тем же сочувствием.
Легар промолчал. Его отец, который казался ему всю жизнь воплощением спокойствия и труда, который не приходил домой до глубокой темноты, заботился о матери, Легаре и его младшей сестре Номре, был не до конца честен со своими близкими.
Серая жизнь, серый островок забытья посреди потока жизни.
– Его же никто не заставлял играть-то, – Янгве и правда выглядел опечаленным, точно его самого этот разговор расстраивал до тошноты. – Да и выплачивал он обычно в срок, но тут уж сам понимаешь.
Понимал, да. Теперь Легар понимал – вот почему его отец, творящий домашнее вино и вечно находящийся в труде, так и не собрал капитала. А ведь обещал ещё прошлым летом:
– Ты поедешь учиться, сынок, поедешь, только надо ещё немного подождать.
И он верил. Верил в эту мечту, в надежду, в то, что серый гибельный пыльный городок закончится, и он поедет туда, где жизнь ещё не замерла, и никогда, боги дадут, не вернётся! А тогда работал, помогая мастерить бочки для краски, да кисти.
Между прочим, работа эта считалась лёгкой, ведь не надо было дышать красками, которые выпаривались из трав да плодов, подвозимых по сезону вместе с серыми тканями, которые надлежало ещё отбелить. И неважно, что кисти и бочки делались тут же, при дворе красильни; и неважно, что когда закипала работа, приходилось быть на подхвате, и мешать вязкое марево будущей краски, и окунать серую ткань в кислоту, и сушить…
Рук не хватало, приходилось, превозмогая отвращение и ненависть, делать всё. И надеяться на то, что будет новый день, и однажды – город, и деньги. Правда, он сам зарабатывал жалкие гроши, как и все. Но отец обещал!
О том, что будет с его семьёй, Легар не задумывался. В его мире существовало волшебное «завтра», за пределами которого нет ничего, кроме яркости жизни и чистого воздуха.
– Все расписки с собой, – закончил Янгве.
Расписки… они принесли все расписки в день похорон его отца! Принесли, чтобы доказать, что не лгут.
Легар ничего не ответил, он обернулся на свою недавнюю собеседницу. Мойра была неподалеку, она смотрела на него со всё той же темнотой больший глаз, со странной усмешкой.
– Только не очень уж тяни, – смутился Янгве. – Я понимаю, тебе тяжело, но ты теперь во главе, так что…
Легар отвёл взгляд от Мойры. Ему было противно.
Впрочем, кому было до него дело? его отца только опустили в землю, только зарыли, прощаясь, а он уже знал, что Янгве – не первый кредитор. Есть ещё люди. И они подходили, хлопали по плечу, говорили о долгах, о расписках. Легару начало казаться, что все эти люди собрались не только ради прощания, а ради того, чтобы напомнить о себе и стребовать долги. Открытие это поразило его необычайно.
Настолько поразило, что когда один из старых друзей семьи потащил из их домишки бутыль с вином, приговаривая, что это в счёт долга, он и не шелохнулся, спросил только у матери:
– Ты знала?
Та вздохнула:
– Всегда так жили. Всё образуется, сынок.
Легар усмехнулся. Как оно должно было образоваться? За чей счёт? За какую добродетель?
– Он не был плохим человеком, просто не знал куда деваться. Сколько он должен? Кое-что соберем.
– А остальное? – Легар взглянул на мать с любопытством. Та отвела взгляд – не знала. Она хотела просить его о помощи, но чуть позже. И потом, куда ему было деваться? Они семья. Они – одно целое, и справедливо будет, если Легар сам предложит помощь и покроет долги отца. В конце концов, всегда так жили.
Вот только Легар смотрел на домишко, на мать, на бледную сестру, на пустоту в их доме, которая образовалась не сколько от бедного серого образа жизни, в котором есть лишь необходимое, и пустота в его собственном сердце, росла. Тоска находила волнами. Он не знал что делать, не знал куда деваться, и тело его – ещё не изношенное тяготами труда, требовало движения.
Он вышел из дома, не примериваясь даже мыслями к тому, куда пойдёт. Его отец был должен денег, его собственная жизнь была полна предопределённости, и никто, кажется, кроме самого Легара, не видел во всём этом затянутой петли.
Мойре он даже не удивился. Она – неприкаянная, мрачная, стояла на улице, смотрела в темнеющее небо. И это почему-то взбесило Легара.
Какое небо? Что она там хочет увидеть? Богов? Да те плевать хотели и на них, и на их чахлый городок!
– Глаза не сломай! – буркнул он, приближаясь к ней.
Она не задевала его, не говорила ничего злого, но он сам был зол и в бешенстве, и ему требовалось разделить это, выплеснуть хоть
| Помогли сайту Праздники |
При цитировании ссылка на сайт обязательна. Exsodius 2008 - 2025
18+