Произведение «Аккорд для перехода.» автора Инзир Фасхутдинов

Он не был человеком в обычном смысле. Скорее, функцией подземного перехода – этой бетонной утробы, втягивающей и извергающей людские потоки. Его звали? Возможно, Эхо. Или Тень. Или просто Музыкант. Он стоял всегда у третьей колонны, считая от выхода к вокзалу, там, где фонарь мерцал с аритмией больного сердца.

Переход был старым. Его стены, когда-то бежевые, впитали копоть, выдох толп, соль слякоти и проступили пятнами – картами забытых царств. Сквозь трещины в потолке сочился не столько свет, сколько само понятие дня, бледное и разбавленное. И всегда, всегда, в этом полумраке висел звук. Его звук.

Не мелодия. Не песня. Скорее, смола звуков – густой, тягучий аккорд, извлекаемый из старого аккордеона с потертой кожей, похожей на кожу самого музыканта. Он не менял его годами. Не менял позы: чуть согнутые колени, голова, склоненная к грифу, как над колыбелью, пальцы, движущиеся с механической точностью швейцарского хронометра. Лица не было видно под козырьком выцветшей кепки – лишь тень, густая, как ночь в тупике.

Горожане шли мимо. Шуршали пакетами, стучали каблуками, скрежетали колесами чемоданов. Звук музыканта не заглушал этого ада; он вплетался в него. Становился фоновым гулом их тревог, ритмом шагов по скользкой плитке, саундтреком к мимолетным мыслям о неоплаченных счетах. Они бросали мелочь в раскрытый футляр, не глядя, словно плату за проход через его личный участок чистилища. Монеты падали на бархат, вытертый до блеска, и казалось, не ложились, а тонули.

Но были и те, кто замедлял шаг. Кто ловил странную вещь: аккорд был неизменен, но оттенки... Оттенки дрожали. Иногда он был холодным, как сталь рельсов над переходом; иногда теплым, как дыхание в мороз; иногда вязким и сладковато-гнилостным. И в эти мгновения замешательства стены перехода будто шептались. Граффити – кричащий клоун, полустертое признание в любви, похабное слово – начинали пульсировать в такт. Трещины на потолке сжимались и расширялись, как зрачки. Воздух густевал, насыщаясь не запахом пота и жареных каштанов, а чем-то иным: пылью старых архивов, озоном перед грозой, горьковатым привкусом утраченного времени.

Говорили, что однажды смельчак заглянул под кепку. Говорили, он увидел не лицо, а спираль тумана, закрученную в бесконечность. Говорили, что ноты, которые извлекал Музыкант, не записаны ни в одной книге – они прорастают из самого бетона, из жил города, как корни сквозь асфальт. Что он не стареет. Что он молодеет с каждым годом, вбирая в себя мимолетные вздохи прохожих.

А потом, в одну из ночей, когда последняя электричка прогрохотала над сводами и переход погрузился в абсолютную, звонкую тишину, ожидаемую лишь крысами, Музыкант… исчез. Не ушел. Исчез. Остался только футляр с бархатным дном, пустой и холодный. И монеты в нем – они лежали не на дне, а парили в сантиметре над бархатом, дрожа в невидимых струях, как камертоны, возбужденные беззвучным призраком аккорда. И стены, казалось, затаили дыхание, храня в своих порах последний, застывший гул его вечной, непонятной песни городу. Тишина после него была громче любого грома. Она и была самой главной тайной – беззвучным эхом, навсегда застрявшим в каменной утробе.