Произведение «Немая канавка.» автора Инзир Фасхутдинов

Он не умер сразу. Смерть – это процесс, даже для машины, особенно для той, что дышала музыкой. Патефон стоял в углу, покрытый вуалью пыли и паутины, что струилась из раструба рупора, словно последнее дыхание застывало в пространстве. Его лаковый корпус, некогда сиявший черным зеркалом, был изъеден временем – трещины, словно морщины на лице старика, сетью покрывали бока. Пружина, его стальное сердце, давно отдала последние силы, ослабленная годами ленивой заводки.

Кто-то, движимый внезапной ностальгией или упрямым любопытством, нашел диск. Шершавый, поцарапанный шеллак, мертвая звезда в руках. Без надежды, почти кощунственно, поставил его на вращающийся столик. Завел рукоятку. Сухой, скрипучий треск – кости, встающие с места. Затрепетала пружина, издавая хриплый стон усталости. Столик завращался, сначала неуверенно, покачиваясь, как пьяный, потом набрал жалкое подобие ритма.

Сапфировая игла, последний свидетель былых триумфов, коснулась виниловой пропасти первой канавки.

И родился звук.

Не мелодия. Призрак мелодии. Хрип, шепот, пробивающийся сквозь толщу времени и физической деградации. Что-то неуловимо знакомое – обрывок вальса? Плач скрипки? – тонуло в океане шипения, скрежета, предательских щелчков. Звук был похож на предсмертный бред: узнаваемые интонации, но смысл распадался, как труха. Рупор, этот великий усилитель душ, выдавливал из себя лишь клочья былой славы, смешанные с агонией изношенного мембрана-горла. Каждая нота – надрыв. Каждая пауза – мука.

Жизнь? Это была пародия. Воспоминание о жизни, проигранное на разбитом инструменте. В этих хрипах угадывались тени танцующих пар, смеха, звона бокалов – мираж, сотканный из статического шума и скрежета иглы по стенкам изношенной канавки. Сама игла прыгала, спотыкалась, царапала нежную поверхность диска, оставляя новые шрамы – последние автографы умирающего.

И вдруг – кульминация. Не громкая, а страшная своей внезапной ясностью. На миг шипение отступило. Из рупора вырвался чистый, хрустально-хрупкий звук – одна-единственная, безупречно сыгранная нота. Как последний вздох. Как капля чистой воды в грязном потоке. Как вспышка сознания перед вечной тьмой.

За ней последовал ужасающий скрежет. Игла застряла. Замерла. Весь механизм вздрогнул, как в предсмертной судороге. Пружина, напрягшись до предела, издала пронзительный металлический визг – крик разрываемой стали.

Тишина.

Не просто отсутствие звука. Звенящая, гулкая, гробовая тишина, ворвавшаяся в комнату, как физическая сила. Она заполнила раструб рупора, сжала пыльный корпус, осела тяжелым саваном на диск, застывший с замерзшей в вечном падении иглой.

Движение прекратилось. Вибрация угасла. Даже пыль в луче света, прорезавшем занавеску, застыла, словно наблюдая.

Патефон замолчал. Окончательно. Не «перестал работать». Издох. Выпустил тот самый последний вздох – хриплый, прерванный, пронзительно ясный в своей финальной ноте – и сложил механические кости. Жизнь, измерявшаяся вибрациями мембраны и вращением дисков, уползла в щели пола, унеслась с последней дрожью пружины. Остался лишь футляр. Гроб из лакированного дерева и потускневшего металла, хранящий в своих недрах немую канавку последнего, незавершенного вздоха. В нем больше не жила музыка. Лишь память о ней, тяжелая и беззвучная, как сама пыль.