Произведение «Фонарные цикады.» автора Инзир Фасхутдинов

Они звали ее Просмешная. Неофициально, конечно. На карте значилось сухое «Улица Лучистых Перспектив», но карты – они ведь не смеются, не так ли? А смех здесь был... валютой. Исключительной, капризной, электросхемой.

Фонари. Не чугунные уродины столетия минувшего, а тонкошеие существа из матового стекла и мерцающей бронзы, похожие на замерших в изумлении цикад. Они не загорались по щелчку выключателя или скрипу таймера. Нет. Они требовали искренности. Не просто звука – а той самой трещинки в обыденности, когда смех вырывается из глубины диафрагмы, неконтролируемый, чистый, ослепительно настоящий.

Первое впечатление – хаос. Тьма, прорезанная лишь редкими, нервными островками света. Под фонарем у булочной «Сдобный Гримасник» – стайка подростков, доводящих друг друга до колик абсурдными шутками про мэра и его говорящего пуделя. Фонарь над ними пылал яростно, почти бело, бросая резкие тени на мостовую, с каждым новым взрывом хохота будто подрагивая в такт. Чуть дальше, у витрины антикварной лавки «Пыль Веков», стояла пара. Он что-то шептал ей на ухо, она зажала рот, плечи тряслись, из глаз брызнули слезы – и фонарь над ними вспыхнул нежно, золотисто-розовым сиянием, как первый луч после грозы. Смех сдавленный, душащий, но оттого, возможно, еще искреннее.

А вот трагедия: господин Арто, владелец магазина редких семян «Зерно Сомнения», пытался зажечь фонарь у своего порога. Он корчил рожи, щекотал себя под мышками, даже читал вслух анекдоты из потрепанной книжки. Жалкое мерцание. Искра. Погасла. Его лицо, искаженное натужной улыбкой, в полумраке выглядело маской скорби. Фонарь безмолвно укорял его в фальши. Семена, возможно, были редки, но смех – подлинный – оказался редчайшим сортом.

Странности множились, как тени от прыгающего света. Почтальон Филя, разносящий пенсии, нес свой мешок не согнувшись. Почему? Потому что он шел и тихонько хихикал, вспоминая, как кот старухи Петровны утром гонялся за собственным хвостом, приняв его за враждебного змея. Каждый его тихий, сдержанный «хе-хе» заставлял ближайший фонарь мягко пульсировать, освещая путь ровно на шаг вперед. Его маршрут был пунктирной линией улыбок во тьме.

А однажды – случилось Нечто. Маленькая Лиза, потерявшая во дворе любимого резинового утенка, сидела на холодном бордюре и ревела. Рыдания сотрясали ее хрупкое тело. И вдруг – сквозь всхлип, сквозь ком в горле – вырвался звук. Не смех. Еще нет. Что-то вроде всхлипывающего фырканья от нелепости ситуации: огромный мир, а пропал крошечный утенок! И – о чудо! – фонарь прямо над ней вспыхнул неярко, трепетно, как первый подснежник. Не смех, но искренность горя, его абсурдная грань, коснувшаяся чего-то смешного в самой глубине, оказалась… достаточной. Улица признала ее чистую эмоцию. Утенка нашли через пять минут, закатившимся под лавку, где спал кот почтальона Фильки. Смех Лизы тогда осветил полквартала.

Просмешная жила по своим законам. Здесь нельзя было включить свет насильно. Здесь фальшивая улыбка тонула во мраке. Здесь фонарные цикады пили чистую радость, горьковатую иронию, счастливое недоумение – любой искренний взрыв души против тягучей лжи повседневности. И в этой причудливой, усложненной сети света и тьмы, где каждая улыбка была актом творения, а каждое зажжённое стеклянное брюшко – свидетельством подлинности, странным казалось не это. Странным казалось, что на других улицах фонари горят просто так.