Творчество Флобера в высших своих пиках было сродни ясновидению. Поэтому неудивительно, что обнаружилась «реальная» Бовари, чья судьба оказалась точь в точь схожа с литературной. Неудивительно, что он знал о существовании цветка, отрицаемого академиками-ботаниками. Неудивительно, что он оказался точен в описании быта тысячи лет назад исчезнувшей цивилизации. Не только прошлое хорошо знал Флобер, ему было открыто и будущее. Уже предвидел общество, «одетое в униформу» и многомиллионные войны. Может быть, не «предвидел», а в самом деле видел? Как он видел древний Карфаген. И не «галлюцинации» то были (как сам их называл), а видения, не менее реальные, чем энциклопедии, над которыми корпел днями и ночами?
Флобер вполне бы мог запустить свою сагу, но слишком ценил свой стиль, слишком оттачивал каждый виток фразы, слишком был предан своей музе. Это поэт, полностью отдавшийся прозе и в ней достигший поэтизма. Рифмы ему были не нужны. Его романы в наиболее плавных своих изгибах и лиричных переливах уже поэмы. А поэт не может слагать бесконечных песен. Он потому так внимательно и бережно относился к слову, что знал цену мысли и понимал всё несовершенство мысли воплощённой. Всю жизнь стремился к недостижимому и порою достигал. Кто, кроме глупцов из «Ревю де Пари», искромсавших «Бовари», может придраться к текстам Флобера?
Сумасшедший или святой? Ни то, ни другое. Поэт. Значит, всё это вместе. Мечта заточить себя в «башне из слоновой кости» не была блажью, это было насущной необходимостью для спасения от мерзостей и глупостей жизни, сосуществовать рядом с которыми для поэтической души нестерпимо. Как истый поэт, Флобер всегда презирал толпу. «Массы всегда останутся массами». И как любого гениального поэта современники не оценили его. «Непонятая душа». Даже близкие друзья не понимали его. Каким ограниченным надо быть, чтобы автору «Искушения св. Антония» посоветовать писать лучше на современные темы? Запоздалое признание коллег как и не дававшая дивидендов скандальная известность не меняли его. С собственным издателем, от которого не мог не зависеть, Флобер держался очень строго, выговаривая его за малейшие орфографические упущения и грозя отказом от сотрудничества — отлучением от себя. Никакой правки он не позволял. «Антония», «труд всей жизни» даже не хотел издавать.
Со временем, что неизбежно при таком постоянном неослабном горении, огонь пылкой юношеской души начал затухать. Зрелый Флобер «иссяк, устал от жизни». «Бувар и Пекюше» стилистически идеальны, как всегда точны в деталях, но лишены того, что сделало «Бовари» и «Воспитание чувств» великими романами. Флобер словно взялся воспеть покой, и не отшельнический покой Антония, полный борения с миром и собственными страстями, а покой житейский, примитивный обывательский комфорт. Возможно, работа над романом, уход в него были бессознательной попыткой оживить потерянного друга (Альфреда), прожить вместе с ним непрожитые годы, возродить те «бесконечные беседы, мечты и упования». И действительно «мокрицы» во всём жалки и ничтожны, кроме своей дружбы. Это чувство искренне и взаимно. Однако повернуть время вспять Флобер не смог. Вот роман и не задался.
Утомление его объяснимо. Он воспел Красоту, воспел Дух, прожил десятки жизней. Изнывал в тоске вместе с Бовари, мучительно взрослел вместе с Фредериком, затворял себя в пустыне вместе с Антонием. Однако вспышки ещё были. «Легенда о св. Юлиане» — тонкой огранки бриллиант в безупречном обрамлении. Юный Флобер вовсю разгулялся в зрелом, воспользовавшись его профессиональным наработками, его литературным опытом. «Юлиан» был написан в самый худший период, когда душевные переживания душили его не менее, чем финансовые трудности. Ему необходимо было отвлечься. Занять истомлённый разум и разжечь остывшую музу. «Повестушка» вылилась в шедевр. После воспламенения «юных чувств» Флобер ожил и заработал «бешено, как одержимый». Он снова поверил в себя и почти поверил в Бога.
Исторический роман, психологический роман, философская драма. Всё ему по плечу. Отдельный жанр составляют его письма. Вот где истинный Флобер, весь он. Как критик, как философ и, самое важное, как человек. Здесь он не заслонён личинами персонажей. Остаётся сожалеть, что Флобер не оставил после себя чисто философского труда. Он разбросал драгоценными жемчужинами свои сокровенные мысли по всем произведениям, в том числе и своим письмам. Мы можем, лишь произвольно нанизав их на одну нить, составить отдалённое представление о флоберовском понимании жизни, смысл которой был заключён для него в Искусстве.