Одним из безусловных достоинств Кромина была его великолепная память. Он никогда не забывал о данном когда-то обещании. Но память отнюдь не означала оперативности: он мог выполнить обещанное через месяцы и даже годы, но при этом исполнял всё до мельчайших деталей.
Мне посчастливилось работать рядом с Кроминым и наблюдать это удивительное свойство его натуры. Я уже и позабыл, что в очередную нашу беседу он доказывал мне, что все неурядицы и войны лечатся землёй. И землёй же проверяется человек. Кромин развил целую философию из этого — с выводами, аргументами, индукцией и дедукцией вместе взятыми. И, получив удовольствие от лицезрения собеседника, поверженного его парадоксом, клятвенно обещал рассказать «одну историю из своей практики». Все истории, как на подбор, должны были служить подтверждением «земляной теории»!
Но помимо памяти Кромину было свойственно… как бы это назвать поточнее… свойство «затравки». Ни одно повествование он не начинал, не кинув её слушателю. Мгновенно загипнотизирует затравкой — и начнёт вытягивать разноцветные нити из клубка своего повествования. Удовольствие при этом он получал едва ли не больше, чем собеседник.
В этот осенний вечер непогода разыгралась не на шутку. Не было ни зловещих туч, ни тёмных очертаний деревьев — одна непроглядная тьма и дождь стеной. Таким, наверное, и представляли хаос до сотворения мира.
Но Кромин подтащил кресло ближе к балконной двери, устремил взгляд во мрак и вдруг изрёк в пространство:
— Легче всего проверяется человек на зыбкой почве.
Ключевое слово в этой фразе — «почва». Сигнал для слушателя: надо обратиться весь в слух.
Кромин выдержал паузу и… гора родила мышь…
— Лучше всего, конечно, сказал об этом Высоцкий: «И не друг, и не враг, а так».
Снова молчание. И лёгкий стук костяшек пальцев по ручке кресла.
Томлёное мясо должно выдержать, как положено. Собеседник тоже должен был дойти до кондиции — стать мягким и податливым, чтобы благоговейно принять рассказ Кромина.
— Я давно заметил, что вернее всего человек проявляется, когда балансирует между правдой и любовью. Допустим, вам дорог кто-то, но он делает что-то неблаговидное. И вы мучительно раздваиваетесь: разум диктует вам — «останови, укажи ему на ошибку, предотврати падение». А любовь твердит: «Пожалей. Может, ему это необходимо». И вот вы мечетесь, пытаетесь оправдать дорогого человека, примирить свою совесть с его падением и…
Несколько секунд торжественного молчания.
— … И слова, которые вы найдёте ему в поддержку, и голос, которым вы их произнесёте, лучше всего вас охарактеризуют. Жалеете вы его, снисходите или действительно любите. Это как с почвой, — Кромин подбирался к любимому коньку, — вы и грунт хороший купите, и подготовите всё как надо, а растение возьмёт и погибнет. Потому что ему нужна, оказывается, другая почва — не та, что вы предложили, не вникая. Не смейтесь: на этом я перевидал столько разбитых судеб, обид, порушенных дружб…
Это был самый любимый момент наших с ним бесед. Это означало — прелюдия окончилась, сейчас начнётся действо.
И действительно: взгляд Кромина устремлялся куда-то внутрь себя, он выпадал из времени настоящего, с которым его уже мало что связывало, и начинал существовать в прошедшем, с которым его связывало всё. Прошедшее продолжалось в нём — этакое past continuous для отдельного человека.
— Да, много чего было на почве этого: смертельные обиды, разочарования, порушенные судьбы. Что-то, конечно, удавалось выправлять — беседами, анализом, сменой обстановки. Но один случай помню так ярко, как будто это было вчера.
Я уже довольно успешно практиковал тогда. И без ложной скромности могу сказать — пользовался уважением, меня рекомендовали как специалиста, способного не только помочь, но и поддержать. А это, согласитесь, дорогого стоит.
Записалась ко мне на приём женщина. Была осень, но не мглистая, как сейчас, а… нет, это лучше выразить на примере.
Вы видели, как осенние лужи стягивает поутру лёд? Совсем ещё тонкий. Под ним в воде отражается и небо, и деревья, и каждый камень, и солнце ещё играет — и всё-таки это лёд. Вот такой был день: ясный, золотой, но чуть подёрнутый льдом.
Такое же ощущение было и от посетительницы. Женщина, как женщина: невысокого роста, среднего телосложения, каштановые волосы стянуты узлом на затылке, коричневый плащ, зелёный шёлковый шарф. Земные, уютные краски, и облик тоже крепкий, земной, спокойный.
Но всё это рухнуло, как только она подняла глаза. Поверьте, я много повидал на своём веку: были взгляды наивные, как у младенца, были недоверчивые, наглые, хитрые, злые, добрые. Больше всего — усталые. Но ни в ком я не встречал такого явного выражения тревоги. Это была, если хотите, выкристаллизованная тревога в чистом виде. И глаза — странного, неопределённого цвета: то карие, то изумрудные — оставляли впечатление мимолётности. Крепкий, земной облик и ускользающая мимолётность взгляда — как тонкий лёд: он почти незаметен, а всё-таки есть.
Именно в эту секунду, едва она подняла глаза, я понял: не смогу ей помочь, и никто не сможет. Она уже сроднилась со своим страданием, оно ей дорого. А пришла она ко мне только ради того, чтобы ещё раз понежить его. Понимаете? Не расстаться, а наоборот — взлелеять.
Она начала говорить, и я ещё больше укрепился во мнении, что мне нечем ей помочь. Очень важно слышать, как человек говорит, каким голосом, как передаёт свои ощущения. Она говорила… никак. Ни тихо, ни громко, ни ровно, ни страстно. Голос её словно доносился из-под толщи воды — глуховатый и вместе с тем очень мягкий, чуть тремолирующий.
Она рассказала мне давнишнюю историю о том, как рассталась с лучшей подругой. Я скептически отношусь к женской дружбе, вы знаете, но, правды ради, должен сказать, что в редких случаях она оказывается крепче и милосерднее мужской.
Как видно, история эта и по сей день не давала ей покоя. По её словам, подруга сама ни с того ни с сего прекратила с ней общение. Сказав это, она погрузилась в молчание, словно вспоминая что-то или подыскивая слова. Тут впервые голос её словно вынырнул из воды и стал плачущим, даже визгливым.
— Я всегда старалась поддерживать её. У неё в жизни было много плохого, она была очень наивной, часто обманывалась. Такая книжная девочка, которой не повезло: случилось несчастье — встретился дурной человек, потом снова ошибка. Наконец, ей повезло: вышла замуж, родился ребёнок. Брак не слишком счастливый, но крепкий. Да, может быть, если бы с ней тогда того несчастья не случилось, она так бы замуж и не вышла — слишком уж тихой и книжной была, так бы дома и просидела.
Эти последние слова она даже выкрикнула, голос задребезжал, а глаза на мгновение стали колючими, как хвойные иглы. Через секунду — снова та же мимолётность, тот же тонкий лёд.
— И после этого она стала меньше со мной общаться, а потом и вовсе прекратила. А я её любила, мы дружили много лет, сколько всего вместе было пережито. Мне больно! Что я ей сделала плохого? Ничего, кроме хорошего, она от меня не видела.
Это она уже произнесла навзрыд. Я слушал, как менялся её голос: от безликого до почти яростного — и позволил себе задать только один вопрос:
— А подруга знала, какого вы мнения о её замужестве, или это ваши личные размышления?
Она словно поперхнулась, и голос стал надтреснутым, почти сиплым:
— Ну да, я так ей и сказала. Мы же близкие подруги! И что в этом такого? Кто ей скажет правду, если не я? Всем чистосердечно с ней делилась, камня за пазухой никогда не держала, да и как иначе может быть между самыми близкими подругами? А она…
И тут раздался плач.
— Мне очень больно, очень, — всхлипывала она. — Это же самая близкая моя подруга! Мы всегда помогали друг другу, часами могли разговаривать, а тут её словно подменили. На звонки отвечала кратко, при встречах улыбалась, но в дом больше не приглашала. Только на какие-то торжества. А потом и это прекратила — всё на какие-то дела ссылалась: то у неё ремонт, то ещё что-то. А раньше ведь недели не проходило, чтобы друг к дружке не приходили…
Мне до сих пор стыдно: надо было беседовать с нею, а я предпочитал только слушать, улыбаться ободряюще, покачивать головой. Но голос её сказал мне всё: все советы и разговоры были бесполезны — она упивалась своей обидой, страданием и даже тревогой. А от меня требовалось одно — запечатать эту обиду и закрепить её своим профессиональным именем.
Попрощалась она со мной ровным, даже повеселевшим голосом. Благодарила, говорила, что ей стало легче после разговора со мной, хотя, повторюсь, я не сделал ровно ничего.
После её ухода я открыл окно и с наслаждением вдохнул свежий воздух. Он остро пах капустой, хризантемами-дубками, ржавым железом. Осенняя земля пахнет по-особому пряно и вкусно.
Мне посчастливилось: больше в этот день посетителей не было. Я вышел побродить перед сном. Вечер был грустным и нежным, словно природа хотела искупить им людскую неделикатность. И даже звуки — шуршащих листьев, птичьего свиста, собачьего лая, проезжающих машин — были вкрадчивыми, деликатными.
В общем, можно сказать, что это был день моего поражения, моего триумфа и моего урока. Поражения — потому что я ничего не сделал для человека, пришедшего ко мне за помощью, кроме того, что кивал головой, как китайский болванчик. Триумфа — потому что переборол соблазн поучать и наставлять человека, который в этом не нуждался. А урока — потому что понял: лучше всего человек проявляется, когда балансирует между правдой и любовью. Именно в этот момент приходят и произносятся нужным голосом единственно верные слова. Или не приходят, и не произносятся.
Сейчас я это могу сформулировать — да и то нечетко. А тогда ничего не ощущал, кроме желания вдыхать осенний воздух. Он упорядочивал мысли, исцелял.
Кромин протянул руку к нижнему ящику стола и достал потрёпанную денежную купюру дореформенного образца.
[justify]— Мой гонорар за тот визит, —
Спасибо тебе за рассказ, дорогая. Коль заставил задуматься, значит, получился!