Произведение «Скриптор» автора Инзир Фасхутдинов

Она лежала на бархате выцветшем, эта ручка, не обещая ничего, кроме тяжести. Не серебряная, не золотая, а просто холодный сплав, отполированный до матовой сдержанности тысячами чужих пальцев. Её покупали не для подписи судьбоносных контрактов и не для любовных признаний. Её находили.

Она была не инструментом, а проводником. Составным пером, что впивалось не в бумагу, а в тишину между мыслями, и начинало точить не чернила, а чужую память.

Владение ею было похоже на хроническую болезнь. Ты брал её в руки, и холод металла мгновенно сменялся навязчивой теплотой чужого пульса. Палец сам ложился в едва заметную выемку на грани, будто кто-то до тебя уже отполировал это место столетиями ожидания. И тогда она начинала писать.

Это не было одержимостью. Ты не терял себя. Ты становился свидетелем. Перо царапало бумагу твоей рукой, но почерк был иным — угловатым и порывистым или, напротив, уставшим и округлым. И слова… слова приходили оттуда, куда ты сам никогда бы не добрался.

Она могла вывести: «…а запах пыли после дождя на даче в семьдесят девятом был точно такой же, как в тот день, когда хоронили отца…» И ты, никогда не бывавший на той даче и не знавший того отца, вдруг чувствовал ком в горле и влажный запах нагретой солнцем хвои. Она выписывала сложную математическую формулу, о которой ты лишь смутно догадывался, что она из области квантовой физики, а на полях дрожащей рукой рисовала смешного человечка с саблей.

Она была архивом чужих восторгов и катастроф. Чернильница, которую к ней прилагали, была лишь ширмой; она пила прямо из источника, из того, что оставили в ней другие. Она писала признания в любви женщине, имя которой стёрлось из истории, и составляла меню на поминки. Она выводила детские стихи и предсмертные записки.

И главной мукой было не знать, чей именно голос звучит сегодня. Безликий дух, призрак без биографии, просящий лишь об одном — чтобы его мысль, его осколок чувства был материализован, запечатлён, спасён от небытия твоей рукой. Ты становился скриптором, машинистом в типографии забвения, последним слушателем угасшей эпохи.

И однажды, закончив записывать рецепт яблочного пирога, чьи корица и мускатный орех щекотали ноздри так явственно, будто печь стояла тут же, в комнате, ты замечаешь, что перо дрогнуло и вывело всего одно слово, уже твоим, знакомым почерком:

«Свободен.»

И понимаешь, что архив исчерпан. Все голоса высказались. Все мысли излились. И теперь она — просто кусок холодного, молчащего металла, ждущий нового собирателя, который начнёт заполнять её своими снами для кого-то другого, в далёком будущем, кто одной рукой будет ставить точку в твоей истории, а другой — стирать с щеки чужую, непонятную, но такую пронзительную слезу.