Произведение «Окаменелое «Что если»» автора Инзир Фасхутдинов

Конверт был не просто пожелтевшим. Он был иным, чуждым этой реальности, словно сложенным из самой материи времени. Бумага, шершавая на ощупь, пахла не плесенью и не пылью, а чьими-то давними надеждами, упакованными с наивной верой в будущее. Штемпель с полустершейся датой кричал о другой эпохе, о другом государстве, которого не было на картах уже три десятилетия.

Марка с профилем вождя, ныне существующего лишь в учебниках по истории, была аккуратно надорвана — письмо всё-таки вскрыли. Не он. Его мать. Пятьдесят лет назад.

Он узнал почерк мгновенно, ещё не развернув лист. Этот резной, нетерпеливый почерк, который он видел лишь однажды — на открытке, присланной им с юга, которую она потом хранила в шкатулке. Её почерк. Вероники.

Он сел за кухонный стол, тяжёлый, как глыба. Мир за окном, с гулом машин и синим свечением экранов, расплылся, стал фоном, декорацией. Он развернул хрустящий лист, и время свернулось в тугую спираль, утянув его в воронку 1973-го.

Оно начиналось не с «здравствуй», а с «прости». Прости, что молчала так долго. Прости, что не сразу нашла в себе силы. Прости за всё. Дальше — текст, написанный на грани отчаяния и надежды, полный намёков, понятных лишь им двоим: о скамейке в ботаническом саду, о стихах Пастернака, прочитанных вслух шепотом, о дожде, который застал их на старом чердаке и стучал по железной крыше, словно отбивая тайный код.

Она писала, что всё поняла. Что её брак — ошибка. Что она готова бросить всё, уехать, начать с нуля. Ждать его ответа. Ждать его.

Он читал и не чувствовал ни боли, ни радости. Лишь леденящее изумление перед безжалостной механикой мироздания. Это письмо было криком из прошлого, который шёл до него дольше, чем длилась жизнь его отправителя. Вероника погибла в автокатастрофе через месяц после того, как опустила это письмо в почтовый ящик. Он узнал об этом случайно, спустя год, от общего знакомого. И прожил с этой потерей, с этой незаживающей раной пятьдесят лет. Создал другую жизнь, вырастил детей, стал дедом. Прожил целую жизнь поверх той, что могла бы быть.

И вот теперь письмо. Оно было подобно посланию, найденному в бутылке на берегу океана, которое было брошено в воду тогда, когда корабль ещё надеялся спастись. Но корабль давно утонул. Все участники той драмы давно сошли со сцены. Остался лишь он один — зритель, которому спустя полвека вручили программку с описанием пьесы, где он был главным героем.

Он не плакал. Он смеялся. Тихо, горько, смотря на причудливый узор трещин на потолке. Он смеялся над абсурдом, над чудовищной отсрочкой, которую устроила им судьба. Он обрёл не любовь и не ответы. Он обрёл призрак возможности, точную карту пути, по которому они не пошли. Он держал в руках не бумагу, а окаменелое «что если бы?».

Вечером он вышел во двор с мангалом. Дети и внуки шумели вокруг, пахло углём и шашлыком. Он отошёл в сторону, к старой яблони, под которой они когда-то в юности, тайком от всех, сидели ночью и говорили о будущем.

Он достал письмо. Одно движение зажигалки — и уголок конверта почернел, свернулся, вырвался маленький огненный язык. Он поднёс его к самой земле, туда, где лежали прошлогодние листья, и отпустил.

Письмо сгорело быстро, почти без дыма, превратившись в лёгкий пепел. Он не хоронил свою любовь. Он хоронил её призрак, который на один день стал реальнее, чем всё окружающее. Он терял её во второй раз. Но на сей раз — добровольно, осознанно, отдавая времени то, что оно так запоздало ему вернуло.

Он стряхнул пепел с ладоней и пошёл к семье, к свету, к шуму голосов. Он нёс в себе новую, странную утрату — утрату той потери, что так долго определяла его. И в этом была своя, горькая и чистая, правда обретения.