Талон

– Это что? – забавно они всё-таки удивляются, каждый раз поражаюсь! Наверное, это тот самый аттракцион, который мне никогда не надоест. Единственный аттракцион.
– Хочешь сказать «кто», – поправляю я. Без злобы, просто люблю порядок.
            Он хмурится, не может понять. Что ж, угадать в этом самого себя довольно сложно. Тело довольно быстро меняется, когда превращается из человека в тело. Когда остаётся висеть и ждать, когда его найдут, не спасут, но проводят.
– Кто? – Он мне не верит.
– Кто, – веселюсь я. Обожаю этот испуг, недоумение, осознание.
– Это что… – до него всё же доходит. Довольно быстро. С другими бывает и хуже, один раз, помню, пришлось потратить почти полдня. Благо, у меня этих дней куда больше, чем у других. И все они для этих самых других.  – Это я?!
            В голосе искреннее изумление. Я уже знаю в чём дело. Люди как-то иначе думают о себе, представляют себя совсем не такими, какие они есть на самом деле, и когда приходит пора – им сложно узнать, что вот это вот, что остаётся висеть, лежать, сидеть в последнем окоченении – это они, такие как есть. Без прикрас. Без самомнения. Просто остывающие, потухшие люди. Бывшие люди, уже не значащие, не ведающие, не злящиеся, не испытывающие, не думающие о себе, что они чего-то значат или стоят, что как-то отличаются от других, выделяются среди прочих умом или необыкновенной проницательностью. Всё это уже не значит, не весит. Это было, если вообще было, при жизни, когда человек был человек –единым целым с телом, разумом и душой. А теперь остаётся тело. И оно весьма неприглядно затухает.
– Конечно, – подтверждаю я. – А кто ещё? Иван Фёдорович Крузенштерн?
– Кто? – у людей нет чувства юмора после. Оно остаётся пережитком, который обычно отцепляется в первые же часы окоченения.
– Руководитель первой русской кругосветной экспедиции, – усмехаюсь, – но это уже неважно.
            Это и правда неважно. Он ушёл тяжело, целый год угасания и два инсульта стали ему последним испытанием. Потом наступили два дня беспамятства. И всё закончилось. Может быть, как облегчение, не мне судить.
            Мне вообще жить довольно просто – я выполняю свою работу, стараюсь выполнять её хорошо, но принимать решения и отягощать себя чужими бедами и ответственностью мне не дано.
            А  Он не понимает. Конечно, в его мире сейчас вершилась трагедия. Он осознал, наконец, что всё по-настоящему кончено, что все его проблемы, подтолкнувшие к роковому поступку, уже решены. Но Он этого не узнает.
– Я… что-то можно сделать? – спрашивает Он. Почти все они спрашивают меня об этом.  Кто-то даже умудряется начать плакать, просить, угрожать. Но мне-то что? Разве я распоряжаюсь?
            К тому же, тут всё просто. Он сам это сделал, так с кого же спрашивать-то?
– Можно дождаться конца, – отвечаю я.
– Разве это не оно?
– Оно, – я морщусь. Как же сложно-то, всё время забываю об этом. – Конец уже случился для физического состояния. Я здесь, чтобы довести всё до общего конца. Понимаешь?
            Нет, не понимает. Потому что не привык людской разум к факту, что «конец» – это не когда происходит что-то одно. Это происходит несколько затуханий. Тело уже угасло. А с душой придётся повозиться. Душа будет представлена в свою минуту и будет решено – что с ней? Спать ли ей вечно, спать ли ей недолго, вернуться ли скоро, или гореть? А может быть и вовсе поглотит её Ничто?
– Ты можешь меня вернуть? – это тоже частый вопрос.
– Не я забрала, не мне возвращать, – замечаю я.
– Разве ты не смерть? – Он удивлён. Почему людям нужно всех как-то определять? Смерть! Ага! Да видели б они её! Это фигура, полная величия и безысходности. Она почти и не показывается даже нам, мелким чинам, а уж людям! Зачем? Физическое воплощение Смерти – это абстракция всегда и везде. Ей не нужно быть в образе, чтобы существовать.
– Я не Смерть, – я качаю головой. Я знаю какой будет следующий вопрос.
– Ты ангел? – угадываю.
            И снова – люди, зачем вам такие сложности? Нет у нас ни ангелов, ни демонов. Может быть где-т о дальше они и есть. А мы всего лишь мы.
– Нет. И не демон. И не чёрт, и не видение, и не призрак твоей покойной бабушки, – я не злюсь. Смерть, которая наступает как состояние, страшна. Для души это шок. Душа начинает глупить, паниковать, злиться, грозиться. Или впадает в ступор!
– Кто же ты? – Он не унимается. Ещё одна забавная черта у людей. В том числе, и у бывших людей. Они хотят отвлечься, задают много вопросов, но ответы, будь они честными, им непонятны, а то и ещё более страшные.
– Тебе какая разница? Тем более, я здесь ненадолго.
            Он боится. Боится одиночества. Я – хотя бы тень какой-то жизни, собеседник.
– Я что, в аду? – Он пугается, шепчет. Слабый жалкий человек. Бывший человек.
– Нет, ты в ожидании, – поправляю я. – Это не так страшно, и это не навсегда.
            Я почти не лгу. Для умерших уже нет слова «навсегда». У них и ощущения времени-то нет, так что здесь мы уже подстраховались, а то и у нас всякое бывает, так, например, однажды некий Каин просидел в ожидании почти тысячу людских лет. Забыли мы его, забыли. Тоже бывает, служивый люд!
            Впрочем, кому он на нас пожалуется?
– Где я? – Он спрашивает с ужасом и любопытством. Что ж, хорошие черты, ещё сохраняет остатки здравомыслия.
– В состоянии ожидания. Ты мёртв, и тебе придётся подождать, пока до твой души доберутся.
– Кто? – любопытство тает, приходит ужас. Один сплошной ужас.
– Распорядители, – я пожимаю плечами. Нет у нас ангелов и демонов, нет Анубиса, вырывающего сердце. У нас всё просто и постно. Ожидание растворяется и ты оказываешься пред образом серых теней. Они смотрят на тебя, считывают, могут спросить, но чаще просто считывают в молчании. Минута, от силы две – и участь определена.
            Как по мне – это молчание и есть самое худшее. Человек мог бы и переносить это проще, если бы они хоть как-то говорили с ним. Но я их тоже понимаю, с каждым говорить, всю серость сотрёшь!
– Они не злые. И это не больно. Просто жди, – объясняю я.
– Сколько ждать? – людское может угаснуть, но вот эта противная часть людского будет ещё долго застрявшим осколком делать нервы всем нашим чинам. Сколько ждать? А больно ли? А можно договориться? А что будет после?
            Это всё людские вопросы, раздражающие.
– А тебе что, есть куда спешить? – интересуюсь я. – Некуда тебе спешить, так не волнуйся, позаботятся и о тебе, дойдёт очередь.
            Он соображает, что сказал что-то глупое, сникает.  Но не стихают его вопросы.
– Что со мной будет?
– Теперь это не тебе решать.
            Забавно, но никто не правит именно людской жизнью. Может вмешиваться, складывать события, что-то подправлять, но не правит наверняка. И только в посмертии власть иной силы над человеком становится абсолютной. У бывшего человека пропадает всякий выбор, остаётся только воля. Тут уже нравится или не нравится, а сказать и слова не получится.
– Но я же… я должен решать! – Он вскидывается. Решительный! Бывший человечек весьма решителен. Вот только эта решительность его бывший человечком и сделала. Ему казалось, что будет весьма трагично и разумно сделать последний шаг, последний выбор. А теперь у него вообще не будет выбора.
– Ничего ты не должен. Решение – это бремя живых, – возражаю я. – Выбор, воля. Желание… забудь всё!
            Он хочет спорить. Он хочет утверждать, упорствовать, что у него есть своя воля, своё имя! Но даже слово не слетает с его мёртвых губ. Потому что я не хочу этих слов. Я не хочу возражений. Я хочу, чтобы Он успокоился, не тратил нервы.. мои, конечно, нервы.
            Можно было бы уговаривать, но каждого уговаривать – вечности не хватит. Они понимают только силу. только сила ужасает их и затыкает.
            Он бьётся ещё несколько мгновений, пытается спорить, хватает ртом воздух, который ему уже не нужен, пучит глаза. Рыба-рыбой. Живое её воплощение. Как рисовали её тысячи лет назад на песке, тайком, угадывая своих, так и оставили в лике людском, спорящем, понимающем.
            Сдаётся. Понимает. Может быть не принимает, но понимает!
– Всё? – спрашиваю я, отпуская его голос. – Возражения кончились?
            Он кивает, хватается за горло. Жалкий человек. Бывший человек. Я не имею права влиять на них, но это и не влияние. Это всё лишь избавление от помех в труде. Да, за годы службы мы весьма поднаторели в поиске терминологии.
– Ну и хорошо, – примиряюще говорю я. – Ты будешь ждать. Ясно?
– Здесь? – ему ясно, но Он не хочет этого признавать. Признание – последний ужас.
– Здесь, – соглашаюсь я. – А что? Страшно?
            Страшно. Им всем страшно оставаться, чтобы смотреть на себя. Им страшно ждать, когда всё закончится. Обычно, к тому моменту, когда распорядители решат снизойти в порядке очереди до очередной душонки, та уже измучена не ожиданием, а созерцанием собственного тела. Разлагающегося тела. Тела, которое могут  и не сразу найти. Тела, которое готовят к последнему прощанию. Тела, с которым обращаются, как с куском мяса, пока родные и близкие не видят. Тела, которое уже никогда не замерзнет, не вспотеет, не пожалуется.
– Я не хочу, – Он отворачивается. Я знаю причину этого нежелания. Он оставил квартиру незапертой. Он знает, что его найдут не в первый день и не второй. Некому искать его. Даже с работы не побеспокоят.
Когда найдут – зрелище будет мерзким. А ему на то смотреть.
– Не расстраивайся, – я подбадриваю, как умею, может быть плохо, но иначе не получится. – Не расстраивайся, иногда очередь быстро доходит.
[font="Times New Roman",