Тот мир заканчивался у нашего забора. С одной его стороны был наш дом, пахнущий свежевымытыми полами и пирогами, а с другой — мир дяди Миши. Его дом, покосившийся, с облупленной краской, казался мне печальным великаном, который устал и присел отдохнуть, да так и остался.
Дядя Миша не был злым. Он был тихим. Он приходил с завода, селенитовая пыль въелась в кожу его рук так, что не отмывалась, и сидел на крылечке, молча глядя куда-то поверх крыш. Мы, детвора, обходили его двор стороной, шепотом сочиняя легенды о том, что он колдун или что у него в сарае живет призрак. Наш страх был сладким и притягательным, игрой в границы, которые мы сами для себя очертили.
Однажды мой самый смелый, надутый ветром удачи бумажный кораблик, перелетев через забор, приземлился прямиком в заросли крапивы под окном дяди Миши. Мир рухнул. Кораблик был лучшим в моей флотилии, с высокой мачтой и аккуратным парусом из газетной бумаги. Оставить его было равносильно предательству.
Сердце колотилось, как пойманная птица, когда я, нарушив главный запрет, пролез в дыру в заборе. Крапива жгла ноги, но я уже видел белый парус. И в этот момент я увидел его. Дядя Миша стоял на пороге сарая, и в руках он держал мой кораблик. Он не кричал, не гнался за мной. Он просто смотрел на него, и в его глазах было что-то, чего я не мог понять. Не злость, не досада. Что-то другое.
Он заметил меня и медленно, чтобы не спугнуть, протянул кораблик.
— Твой? — голос у него был хриплый, будто неиспользуемый инструмент.
Я молча кивнул, не в силах вымолвить ни слова.
— Хороший кораблик, — сказал он и вдруг добавил, — Я тоже такие делал.
И тогда он повел меня в сарай. Там пахло старым деревом и маслом. И там, на полках, стояли кораблики. Десятки, может, сотни корабликов. Большие и маленькие, из дерева и бумаги, некоторые совсем старые, пожелтевшие. Это был целый флот, застывший в ожидании того ветра, что так и не подул.
— Сыну, — прошептал дядя Миша, и одно это слово, тяжелое, как камень, упало между нами. — Мы их с ним делали. Он так и не успел их спустить на воду. В больнице он просил: «Пап, когда я выздоровею, мы их все запустим». Не выздоровел.
Он провел рукой по одному из корабликов, смахнув невидимую пыль. И в этот миг что-во мне перевернулось. Я не просто узнал чужой секрет. Я вдруг, с пронзительной, не по-детски острой ясностью, *увидел*. Увидел не колдуна и не страшного дядьку, а человека, который сидел здесь, в этом сарае, среди бумажного флота, и ждал. Ждал, что когда-нибудь откроется дверь и войдет мальчик, который спросит: «Пап, пойдем запускать кораблики?»
Я взял свой кораблик из его рук. Его пальцы, шершавые от работы, дрогнули.
— Давайте запустим, — сказал я, и голос мой прозвучал чужим. — Давайте запустим их все. Для него.
Мы не пошли к пруду. Мы пошли во двор дяди Миши и запустили наш маленький белый флот в корыте с дождевой водой. Они кружились, сталкивались, намокали и тонули, но это было неважно. Важно было то, что дядя Миша впервые за много лет улыбался. А я впервые в жизни понял, что боль бывает не только своей, от разбитой коленки. Она бывает чужой, огромной и тихой, и она живет за забором, который мы строим сами.
С тех пор забор между нашими мирами перестал существовать. А во мне родилось новое, хрупкое и очень важное знание — знание о том, что в каждом взрослом, даже в самом молчаливом и суровом, может жить ребенок, который до сих пор ждет, когда же, наконец, придет время запускать свои бумажные кораблики. И иногда, чтобы спасти этого ребенка, достаточно просто перелезть через забор.
|