Старик-библиотекарь, чьи пальцы напоминали сухие осенние листья, бережно перелистывал последнюю книгу. Не последнюю в стопке на пыльном столе и не последнюю на стеллажах, уходящих во тьму под потолком, а последнюю на Земле. Так ему казалось в медленно сгущающихся сумерках его долгой жизни.
За окном, в гигантской чаше города, догорали неоновые созвездия — нервные волокна цивилизации, перегорающие одно за другим. Он давно уже не видел читателей. Они разучились входить в эти двери, их шаги затерялись в оглушительном гуле нового мира, где мысли вспыхивали и гасли, как искры над костром, не оставляя после себя даже тепла.
Книга была старой, в переплете из потрескавшейся кожи, с тиснением, стертым от тысяч прикосновений. Она не содержала ни великих истин, ни революционных идей. В ней говорилось о дожде, о том, как капли стучат по железной крыше, о женщине, смеющейся под летним ливнем, и о запахе мокрой земли, смешанном с ароматом цветущей липы. Простые, почти невесомые слова.
Старик читал их, и строчки превращались в капли, омывающие его иссохшую душу. Он чувствовал прохладную свежесть на своей морщинистой щеке, слышал далекий раскат грома и тот самый смех, чистый и звонкий, как родниковая вода. Губы его беззвучно шевелились, повторяя слова, словно молитву.
Он поднял глаза. Сквозь пыльное стекло он видел, как напротив, в стеклянной башне, мириады окон-сот горели холодным, безжизненным светом. Там люди скользили по экранам, поглощая потоки цифровой информации, вечно голодные до нового, никогда не насыщающиеся. Они разучились читать дождь, слушать тишину, вдыхать запах цветущей липы. Они променяли мудрость на информацию, вечность — на мгновение.
Книга в его руках задрожала. Это был не страх, а тихая ярость. Ярость за эту украденную симфонию простоты, за мир, оглохший и ослепший в погоне за призраками прогресса.
Он закрыл книгу, и тишина в библиотеке стала плотной, осязаемой. В ней, как в янтаре, застыли все непрочитанные истории, все невысказанные мысли, все неоткрытые миры. Он провел рукой по обложке, прощаясь.
Медленно, с усилием, старик поднялся и подошел к камину, который не разжигали уже целую вечность. Он положил книгу на холодные поленья. Затем, не колеблясь, взял со стола лупу — свое единственное сокровище, через которое он десятилетиями вглядывался в мелкий шрифт ушедших эпох.
Поймав последний луч заходящего солнца, умирающего за горизонтом бетонных пиков, он направил его на сухую страницу. Тонкая струйка дыма взметнулась к потолку, за ней — робкий язычок пламени.
Огонь жадно впился в бумагу. Слова, что несли в себе прохладу дождя, теперь сами превратились в жаркое пламя. Старик смотрел, как горит наследие. Не акт вандализма, но высшего милосердия. Он спасал не книгу, но ее душу, освобождая ее из плена забвения. Пепел, легкий и невесомый, поднялся в воздух и закружился в последнем танце. Он вылетел в разбитое окно и смешался с городской пылью — мириадами непрожитых жизней.
Там, внизу, на улицах, никто и не заметил этого крошечного вихря. Никто не знал, что только что сгорела последняя песнь о дожде. И никто не почувствовал, как мир стал чуточку суше.
Традиция — это не сохранение пепла, а раздувание огня.
Густав Малер
