Произведение «Правильный человек.» автора Инзир Фасхутдинов

Пыль в полуденном луче была не золотой, как в романах, а серой и усталой. Она кружилась в вальсе, который никто не заказывал, над стопкой бумаг, пахнущих временем — сладковатым тленом и замшелой кожей.

Я разбирал библиотеку деда. Аккуратный, педантичный человек, он подписывал каждую книгу, ставил дату приобретения. Мир в шкафу был идеально упорядочен. И потому потрёпанная тетрадь в потускневшем сафьяновом переплёте, засунутая за «Курс дифференциальных исчисления», резала глаз, как незаживающая рана. Дневник. 1947-1951.

Я открыл его. Шорох страницы был особенным — не шелестом, а скорее хриплым вздохом, выдохом, хранившимся под спудом десятилетиями. Мелкий, убористый почерк, чернила выцвели до цвета осенней рыжей глины.

10 апреля. Сегодня видел её у парадной. Носик вздёрнут, будто постоянно удивлена миру. Сказала: «Хорошая погода». А я не смог вымолвить ничего, кроме «Да, атмосферное давление стабильно». Глупец.

Голос за спиной заставил вздрогнуть. Это отец принёс чай.
— Нашёл дедову «сокровищницу»? — он хмыкнул, но в глазах промелькнула тень. Быстрая, как летучая мышь.
— Читаю про какую-то девушку. С носиком.
Отец поставил стакан, сел в кресло, смотря куда-то мимо меня, в серую пыль.
— Лидушка Мельникова. Она через два года после той записи уехала в Новосибирск. Выходила замуж. Деда своего ты не застал, он был… человеком строгих правил. Молчаливым.

Я перевернул страницу. Шорох стал громче, навязчивее.

15 июня. Сегодня шли с Лидой от института. Зашли в пустой двор на Преображенской. Она смеялась, говорила, что я похож на учёного скворца. А потом… потом она взяла меня за руку. Пальцы у неё были холодные, будто она несла в ладонях снежки. Я не знал, куда деть свою. Кажется, я её всю измял потом. Стыд.

— Он её любил? — спросил я, не отрываясь от текста.

Отец помолчал, будто перебирая версии ответа.
— Это сложное слово. Он был обязан. Жениться. Создать семью. Так было положено. Он выполнял свой долг перед… будущим. Передо мной, в конечном счёте.

Я листал дальше. Записи стали резче, чернила иногда прорывали бумагу, будто мысли были слишком тяжёлыми.

3 января. Всё кончено. Встретил её с ним. С офицером. Смеялась так же. Только руку держала на его рукаве. Её пальцы не были холодными. Я это видел.
Надо забыть. Надо жить дальше. Работа. Семья. Всё будет правильно. Всё будет как у людей.

И тут голос отца, тихий и вдруг чужой, нарушил тишину:
— Он так и прожил. Правильно. Ни одной ошибки. Ни одного лишнего слова. Иногда смотрел в окно. Молча. Я думал, он считает воробьёв.

Я перевернул последнюю страницу. И она была… не той. Вклеенный лист, кривой, обрезанный ножницами. И на нём — не чернила, а химический карандаш, синий, выцветший. И другой почерк. Женский, летящий.

Миша, безумный мой учёный скворец. Я ждала тебя на вокзале до самого свистка. Ты не пришёл. И я уехала одна. Ты так и не решился. А я не могла ещё сто лет ждать твоего идеального атмосферного давления. Прости. И прощай. Твоя Лида.

Я поднял глаза на отца. Он не смотрел на меня. Он смотрел на тот синий листок, и его пальцы бессознательно терли край стола, будто стирая невидимую отметину.

Монолог (внутренний, от первого лица):
И вот он, тот самый шорох. Он не в страницах. Он — здесь, в воздухе, между нами. Шорох самой большой лжи, тихой и приличной, которую зовут «жизнь как у людей». Шорох несостоявшегося побега, несказанного слова, невысохших чернил в чужом почерке. Дед взял её записку, вклеил в свой дневник правильного человека, и закрыл. На семь десятилетий. И этот шорох — звук той двери, что захлопнулась. И отец… он всегда знал. Он рос под этим шорохом. Под этим идеальным, правильным, вымеренным молчанием. И теперь этот звук перешёл ко мне. И я понимаю, что мы все — лишь пауки, плетущие невидимые сети из невысказанного, а потом сидим в их центре и притворяемся, что это и есть стены настоящего дома.

Я медленно закрыл тетрадь. Звук был уже не вздохом, а глухим стуком крышки гроба. В комнате пахло пылью и чаем, который остывал, так и не будучи выпитым. Всё было правильно. Тихо. Как у людей.