Произведение «Осколок в ковре.» автора Инзир Фасхутдинов

Звонок был похож на осколок стекла, затерявшийся в толще ковра. Спустя годы – наступаешь босой ногой, и резкая боль пронзает привычную онемелость. Не её голос – он изменился, стал тоньше, с лёгкой хрипотцой, – а пауза. Та самая, трёхсекундная, между «алло» и моим ответом. Пробоина во времени.

Ты говоришь: «Привет, это Света». И я уже не здесь. Я в пыльной квартире с окнами во двор-колодец, где пахло старыми книгами и яблочным пирогом, который никогда не удавался. Ты помнишь? У тебя были пальцы пианистки, длинные, нервные, но на клавишах они становились тяжёлыми, неуклюжими. Ты ненавидела эту свою неуклюжесть. А я молчал. Потому что моей тайной была любовь именно к этой твоей неумелости, к тому, как ты кусала губу, концентрируясь. Это была моя святыня – твоё несовершенство.

Говоришь о бытовых вещах: нашла номер, решила позвонить, дети, работа. Но за каждым словом – шум того прошлого, как гул в морской раковине. Я слушаю не слова, а пространство между ними. Ты спрашиваешь, помню ли я того рыжего кота, Мотягу. Помню. Но я помню другое. Помню, как ты однажды, в дождь, стояла у окна и плакала. Бесшумно. Спиной ко мне. И я сделал вид, что сплю. Потому что боялся, что мое участие осквернит твоё горе, сделает его общим, мелким. У каждого должно быть право на тайное горе. Это была моя вторая тайна – трусость.

И вот теперь, спустя пятнадцать лет, этот звонок. Зачем? Не для того, чтобы возродить что-то. Мы оба понимаем, что возрождать нечего. Труп прошлого пахнет одинаково, в каком бы саване его ни завернули. Может, ты просто хотела проверить, жив ли я? Не как тело, а как свидетель. Тот единственный человек, который знал, что под слоем краски на стене в той квартире есть трещина в форме сердца, которую мы замазали в один из вечеров.

Ты говоришь: «Ну, ладно, я, наверное, побегу». И в твоём голосе – облегчение. Дело сделано. Осколок извлечён, рассмотрен, и оказалось, что это просто камешек. Не алмаз. Не алмаз.

Я вешаю трубку. Тишина в комнате становится гуще, вещественнее. И я понимаю, что главная тайна была не в тебе и не во мне. Она – в этом звонке. В бессмысленном, иррациональном жесте, который не имеет ни начала, ни конца. Как упавшая звезда, которую видишь лишь ты один. Вспышка. И всё. Теперь придётся заново учиться ходить по этому ковру, зная, что осколков может быть больше. Что они повсюду. И самый острый – вот этот, занозой в сердце, – вопрос, который я так и не задал: «А ты помнишь, как я молчал, когда ты плакала? И за что ты на самом деле позвонила? Простить? Или чтобы убедиться, что мне тоже есть за что плакать?»