.
БЕЛОЕ СОЛНЦЕ В ХОЛОДНОЙ ВОДЕ...
__________________________________________________________
[b]I
«…и потому тем более странным покажется желание написать историю всех необъяснимых явлений, либо подыскать им очевидное объяснение. Представьте, на глазах у множества зрителей гибнет парусное судно. И найдется множество очевидцев взрыва, отыщется немало осколков злополучного снаряда, но никто и не подумает, что это были совсем не те осколки…»
Я прервал чтение и стал смотреть на прогулочную яхту семейства малых крейсеров, идущую галфвинд в четверти мили от берега.
Одновременно я видел себя с журналом в руках забытым кем-то на скамейке пляжа и заинтересовавшим меня причудливой случайностью этой находки. Я видел себя, видел солнечные пятна на рукавах моей куртки, яхту, залив, свой силуэт на фоне зеленой воды и, несмотря на значительность разделяющего нас пространства, отчетливо ощущал плотность волн под форштевнем судна, но продолжал читать статью, находясь как бы сразу в нескольких измерениях.
Парусник приостановился, как человек, раздумывающий преодолеть ему преграду, или обойти ее кругом, вспорхнул как большой марлин и, обнаружив днище цвета густого янтаря, ушел под волны, оставив на поверхности части рангоута и ослепительно белый спасательный круг с надписью ДЖОЛЛИ – символ тревоги, опасности и надежды. Облачко звукового эфира от приглушенного взрыва растаяло как воспоминание за полосой белых дюн.
Я пошел к берегу скорым шагом, правда, не настолько скорым, чтобы показаться смешным случайному наблюдателю.
Ощущение меняющихся расстояний меня покинуло. Яхта шла прежним курсом, и ее было хорошо видно. Скорее, я не видел ее, я про это знал. Солнце ушло в облака.
II
Ржавые балки, обрывки цепей, куски канатов устилали обветренный мол. Волнующая воображение территория старой верфи, брошенной за ненадобностью управлением пароходства, начиналась сразу за пристанью. На верфи обитали воры, мальчишки и серые чайки. Занесенный песком пассажирский катер тихо умирал на отмели.
Над дюнами сверкал мятежным глазом ресторанчик «Морская сажень» – на побережье их теперь множество. Правду сказать, высота потолка в «сажени» не превышает указанной величины, и ресторан скорее дешевый, нежели дорогой.
Здесь почти не бывает случайных посетителей и преобладает всеобщее доверие, здесь можно купить свечи для лодочного мотора, разную снасть, всякую контрабандную мелочь.
. . . . . . .
Волыныч – человек без имени, буфетчик и пастырь поизносившихся душ, разливал пиво, продолжая разговор в выражениях средней крепости. Старик с головой огромной и лысой, известный под именем Мозга, был «на траверзе», отчего то и дело повторялся. Благодаря этому обстоятельству через голоса и дымы многих табаков до меня все таки доходил смысл некоторых фраз.
– Обратно вам говорю, сам видел – потонула! – не унимался Мозга.
– Ну, – не верил буфетчик, – не бывает, чтобы в такую погоду.
– А я говорю - сам видел, погибла красавица!
– Язык у вас отсохнет, будете сочинять...
– Нет, видел, говорю, мозга слава тебе господи, работает…
Ко мне причалил капитан надувного корабля – мой друг и морской разбойник, и предложил купить сигарет, чему я был рад, так как мои сигареты кончились. Несколько кружек пива скоро подняли настроение на два и девять десятых балла. Со слов Мозги я никак не мог понять, погибла красотка или ее взяли в плен. Туман сгущался, и я отдал концы под крики чаек у Мусорной горы…
Замок и ключ издали звук похожий на удивление. Я стоял на пороге открытия, на что потратил несколько затянувшихся мгновений. Кухня, коридор, кухня, опять коридор, комнаты спящих вещей, мезонин, слава тебе господи, и прочная лестница не дрогнула… Качка постепенно прекратилась, как «ля» умолкшего камертона.
. . . . . . .
…резкая ночная попойка стряхнула отчаянье предыдущих ночей, вернула стремительность характера, не вернув надежды. Он еще жил, но доски причала уже внимали его шагам, и их власть врывалась в сознание с шумом, но безо всякой истерики. Зеркало приняло его очертания, но он и не думал оборачиваться, зная, что там
п о ч т и
н и ч е г о
н е т.
Отражение таяло с каждым днем и на седьмой стало ртутным блеском в темной воде…
. . . . . . .
III
Город, точнее курортная зона побережья, спал как нагулявшийся кот, невзирая на яркое утро. Вера с утра ходила на рынок и теперь вернулась. Я мельком заглянул в ее корзинку. Красные томаты с острыми венчиками у черенков (наряд магического свойства), пухлые листья салата, верный рисунок смородиновых листьев. И белое солнце пылало над нами.
Нас связывали обстоятельства крайние. Шесть лет назад погиб или пропал без вести мой старший брат, и Вера до сей поры его невеста. Бездарное расследование, тяжба из-за наследства с неизвестно откуда взявшейся родней как-то сблизили нас с Верой. Может и хорошо, что мы оказались вдвоем, вернее втроем – ведь мы поселились в его доме.
Дом, наш дом и дом брата, стоит особняком на холме и тыльной стороной выходит на обрыв, заросший одичавшей сиренью. Ровная красота местности и уединенность усадьбы изменили мое первоначальное решение его продать.
Мы ничего не меняли внутри. Только три или четыре картины, купленные моим братом по случаю, а может быть оставленные прежними хозяевами, Вера перенесла в гостиную. Вечерами загоралось потускневшее золото рам, как угли камина, перебирая в изгибах очертаний всю багровую гамму заката, от бургундских рубиновых искр до тихих переливов опала.
Мастер был нам не знаком и, не имея права уверенности, мы терялись в желании определить принадлежность его пейзажей к какой ни будь школе, но его кисть, согласно осторожной прихоти судьбы, оставила след и в нашей жизни.
Здесь не было заметно тщеславия рококо, бескорыстной любви барбизонцев, острой наблюдательности импрессионистов. Цвет имел простое значение и звук скрытого символа. Скорее это был сильный и горький вздох о красоте достойный мечтательности модерна, как слово «накануне» произнесенное на лестнице, когда гости уже расходятся…
Вера готовила завтрак, я поднялся на второй этаж. Дом не велик и не мал, верхний этаж занимают обширный чердак и мезонин – наш кабинет, библиотека и убежище – сюда не входят даже друзья.
Поздние цветы, георгины и тонкие астры, склонились над столом. Зеленый жук со скоростью сумасшедшей черепахи ползал по листам открытой книги, золотистый тон которых и выцветшие пометки на полях выдавали скрытое достоинство раритета.
Оригинальное издание словаря европейских языков с двойными транскрипциями и многими атрибутами фолиантов, перед которыми преклоняются их немногие обладатели.
Жук, совершив несколько поворотов, застыл на месте. Я взял его за лакированную спинку, собираясь выпустить в сад. Слово скользнуло в моем сознании…
«Jolly» – веселый, почел я и понял, что это название яхты погибшей вчера в четверти мили от берега. Конечно, яхта называлась «Джолли», это как имя девушки. Веселый. Значение показалось мне не опасным, и я решил, что вчера на берегу я заснул – только и всего. Изумрудный жук спрятался в упавшем цветке.
Погода хорошая, мы завтракаем на веранде. Мы любим местное плодовое вино. Кувшин, стаканы, граненные под стать грубой щедрости прошлых времен, не претендуют на изысканность, но дух яркого веселья, казалось, навсегда поселился в их хрустальных стенах.
За завтраком мы мало разговариваем, наверно мы все давно понимаем без слов. Вера все же спросила, что со мной произошло вчера, и почему я так напился. Я рассказал, смеясь над собой, но она как будто испугалась, и ее беспокойство отчасти передалось мне.
Она отвернулась, а когда вновь посмотрела на меня, лицо ее было спокойно. Мы скоро закончили завтрак.
V
Красный остов костела гудел, шла воскресная служба. Издали костел напоминал старинные часы. Слепой старик у входа торговал какой-то мишурой.
Мимо дюн и ветхого строения водной станции мы подошли к пристани для двух не более десятков парусных лодок и яхт.
Компромис, своеобразный тип парусника и моего энергичного выбора между обыкновенным баркасом и килевой яхтой, привлекал зевак старомодным видом, хотя прочный набор и оснастка заслуживали более пристального внимания. Компромисс по имени «Компромис»…
. . . . . . .
Длинный белый мол я обошел широким галсом. Вера ловила рукой солнечную паутину в прозрачной воде, косо уходящую в глубину. Вглядываясь в толщу воды можно как бы слышать музыку пущенного на самотек времени. Так оглохшему органисту всегда поет его орган…
Резкий как пощечина толчок накренил лодку, гик пронесся у лица в неожиданном повороте, крен стал опасным. Рулем и парусом я выровнял судно, и мы снова пошли бейдевинд, забирая круче к ветру и опасаясь нового шквала или затонувшей рыболовной сети – случайности одна не лучше другой. Разумеется, я не сказал Вере, что перегнувшись через борт, выравнивая яхту, я увидел на дне гибкий силуэт парусника – я не сомневался в его названии…
V
В этот вечер мы ждали гостей. Вы знаете такие вечера, когда все остаются за полночь и темнота ночи, меняя привычные очертания вещей, щедрой рукой как бы пускает нас по течению иной жизни. Чувство и восхищение увлекают нас, тишина – вдохновение рассказчика, а повествование, которого не может быть пленительнее – это мы сами. Однако мы требуем отточенных характеристик, пьянящих как черный табак, слов прекрасных как «завтра» и тревожных как «оглянись»…
. . . . . . .
…резкая ночная попойка стряхнула отчаянье предыдущих ночей, вернула стремительность характера, не вернув надежды. Избранник Судьбы он еще жил, а доски настила уже внимали его шагам и их власть врывалась в сознание с шумом, но безо всякой истерики. Зеркало приняло его черты, но он и не думал оборачиваться, зная, что там
п о ч т и
н и ч е г о
н е т.
Отражение таяло с каждым днем и на седьмой стало ртутным блеском в темной воде… галлюцинация исчезла в середине такого часа ночи, когда слезы сообщают ресницам женщин трель неупавших нот, музыка начинает понимать – что значит, слышать, друзья – веселиться, вино – лепетать. Прощание закончено.
…видение заученное наизусть после короткой передышки вернулось реальностью он шел и видел как гнется настил под его шагами как вздрогнул в руках причальный канат как идущий впереди не мог остановиться потому, что слабость больнее смерти… Джолли всхлипнула в теплой воде, золотая паутина жгла ее борт и косо уходила в глубину… ветер чудил как пьяный органист комкал Шопена отбрасывал Баха и неизвестная мелодия окрасила воздух цветами пожара мятежа и удачи память приобретала твердость гранита а ветер рубил слова…
_________________________________________________________
Акелона – причуда созвездий – прими ее смысл!
Твоя жизнь повторится – как часто она повторялась!
Пеланополис – город любивших! О мраморный мыс
разбивается пена – о мрамор краснее коралла!
Все одно – человек или тень альбатроса над белой водой –
между смертью и жизнью ладонь – вдох и выдох – ладонь!
. . . . . . .
VI
[i]«…и потому тем более странным покажется желание написать историю всех необъяснимых
Очень!
