Шёпот в соломе.

Дождь стучал по жестяной крыше сарая не столько каплями, сколько сплошным ледяным ушатом. Он стоял на пороге, вдыхая воздух, густой от запахов влажного дерева, пыли и чего-то ещё — терпкого, звериного, тревожного. Сарай был его последним рубежом. Местом, где он хранил лето в виде тюков сена и старых, пахнущих солнцем досок. Теперь это лето было отравлено.

Оно пришло из леса неделю назад. Сначала он слышал лишь шорохи по ночам, списывая на кошек или ветер. Потом пропали несколько кур. И тогда, вчера, заглянув за груду ящиков, он увидел Его.

Не волк. Не лиса. Нечто худое, длинноногое, с пепельно-серой шерстью, покрытой колтунами. И глаза. Боже, эти глаза. Не злые, не хищные — безумные. В них плавала мутная плена страха и невыразимой, древней тоски. Они смотрели сквозь него, в какую-то нездешнюю боль, от которой у него самого сводило живот.

Он сглотнул ком в горле и шагнул внутрь. Фонарь в его руке выхватывал из мрака знакомые очертания, но теперь каждый угол таил угрозу. В руке он сжимал тяжелое, холодное железо — старый карабин деда. Инструмент смерти, который сейчас казался ему единственным языком, понятным этому миру.

Он был фермером. Его дело — защищать своё. Кур, овец, свой покой. Это существо было сбоем, ошибкой, вторгшейся в отлаженный механизм его жизни. Оно пугало его не как хищник, а как явление. Своей неестественностью, той безумной печалью, что исходила от него волнами и заставляла просыпаться в холодном поту. Уничтожить его было так же логично, как вырвать сорняк, отравить крысу.

Но…

Он помнил, как сегодня утром, крадучись к сараю, увидел его пьющим из лужи. Оно пило жадно, судорожно, а потом подняло морду, и по грязной шерсти из глаз потекли струйки. Казалось, оно плакало. От боли, от голода, от самого факта своего жалкого существования. И в этот момент оно не было чудовищем. Оно было просто живым. Заболевшим, одиноким, потерянным.

Внутренний конфликт разрывал его на части. Один голос, твердый и практичный, кричал: «Стреляй! Обезопась себя! Ты должен!». Другой, тихий и слабый, шептал: «Пожалей. Оно страдает. Ты не палач».

Он двинулся дальше, к самому дальнему углу, заваленному соломой. Оттуда и доносилось шуршание. Прерывистое, частое. Оно там. Он знал.

Подняв фонарь, он увидел. Существо лежало на боку, его худые бока ходили ходуном. Рядом, прижимаясь к его животу в тщетных поисках молока, лепились пять крошечных, слепых комочков. Щенки. Они пищали, тыкались слепыми мордочками в холодную, безжизненную шерсть.

И всё рухнуло.

Его «должен» рассыпался в прах. Перед ним была не тварь, не угроза. Перед ним была мать. Изможденная, больная, умирающая, но нашедшая последние силы, чтобы устроить логово и попытаться дать жизнь. Она не смотрела на него. Её безумные глаза были обращены в пустоту, но ухо поворачивалось на каждый писк её детенышей. В этом жесте была вся вселенская скорбь материнства.

Карабин задрожал в его руках. Сталь, которая должна была нести смерть, вдруг стала невыносимо тяжелой. Уничтожить то, что пугает? Да, она пугала его. Но сейчас он боялся не её, а себя. Способности нажать на курок, пока рядом пищали эти беззащитные существа.

Он опустил ствол. Присев на корточки на расстоянии, он смотрел, как она угасает. Её дыхание стало клокочущим, хриплым. Он не мог убить её. Но он не мог и оставить её мучиться. И он не мог оставить щенков умирать от голода рядом с трупом матери.

Минуты тянулись, как смола. Дождь не утихал. Атмосфера в сарае сгустилась до предела, наполненная хрипом умирающего существа, писком новой жизни и тяжелым дыханием человека, разрывающегося между долгом, страхом и состраданием.

Наконец, хрипы прекратились. Тело обмякло. Безумие в глазах погасло, уступив место пустоте. Угроза была устранена. Сама собой.

Он осторожно подошел. Она не дышала. Тогда он отшвырнул карабин в сторону. Звон железа о каменный пол прозвучал как выстрел.

Он снял свой потрепанный плащ, расстелил его на соломе и стал аккуратно, бережно, перекладывать на него слепых, пищащих щенков. Они были теплыми и живыми. Они были тем, что осталось от его страха.

Завернув их, он поднялся. Взгляд его упал на мертвую мать. Испуганную, одинокую, не нашедшую другого выхода, кроме как прийти к нему умирать.

«Прости», — прошептал он в темноту, обращаясь и к ней, и к какой-то части себя самого.

Он вышел из сарая под ледяной дождь, прижимая к груди сверток, в котором копошилась жизнь, спасенная от уничтожения. Он не победил. Он просто сделал выбор. И этот выбор, горький и тяжелый, пахший смертью и надеждой, был единственно возможным для того, кто способен был бояться, ненавидеть и сострадать — одновременно.