В ноябре сомневаешься в существовании солнца и неба

Александровский
пост и укрылся там в речке. Ночью, когда погода несколько утихла, катерная
прислуга, состоявшая из каторжных, предъявила надзирателю подложную
телеграмму из Дуэ, в которой было приказание немедленно отправиться на катере в
море для спасения барж с людьми, будто бы унесенных штормом от берега. Не
подозревая обмана, надзиратель выпустил катер из пристани. Но, вместо того
чтобы идти на юг к Дуэ, катер пошел на север. На нем было семь мужчин и три
женщины. К утру погода изменилась к худшему. Около мыса Хоэ залило в катере
машину; девять человек утонули и были выброшены на берег, и спасся на доске
только один, бывший на катере рулевым. Этот единственный спасшийся, по
фамилии Кузнецов, служит теперь на руднике в Александровском посту у горного
инженера. Он мне подавал чай. Это крепкий, смуглый, довольно красивый мужчина
лет сорока, по-видимому, гордый и дикий; он мне напомнил Тома Айртона из
«Детей капитана Гранта».] Случается, что каторжные убегают на тех же самых судах,
которые они грузят. В 1883 г. на пароходе «Триумф» бежал каторжный Франц Киц,
зарывшись в угольную яму. Когда его нашли и вытащили из ямы, то он на все
вопросы отвечал только одно: «Дайте воды, я не пил пять дней».
Попав так или иначе на материк, беглые держат путь к западу, питаясь Христовым
именем, нанимаясь, где можно, в работники и воруя всё, что плохо лежит. Крадут
они скот, овощи, платье, — одним словом, всё, что можно съесть, надеть на себя
или продать. Их ловят, долго держат в тюрьмах, судят и отсылают назад со
страшными статейными списками, но многие, как известно читателям по судебным
процессам, доходят и до московского Хитрова рынка и даже до родной деревни. В
Палеве хлебопек Горячий, простоватый, откровенный и, по-видимому, добрый
человек, рассказывал мне, как он дошел до своей деревни, повидался с женою и
детками и как опять был сослан на Сахалин, где кончает уже второй срок. Говорят, и
в печати, между прочим, высказывалось предположение, будто беглых каторжных
принимают на свои суда американские китобои и увозят их в Америку.
[«Американские китобои принимали беглых из Ботанибея, – говорит Нерчинский
Старожил, – будут принимать беглых и на Сахалине». – «Москов<ские> ведомости»,
1875 г., № 67.] Это, конечно, возможно, но я не слыхал ни об одном таком случае.
Американские китобои, промышляющие в Охотском море, редко подходят к
Сахалину, и еще реже случается, чтобы они подходили именно в то время, когда на
пустынном восточном берегу находятся беглые. По словам г. Курбского («Голос»,
1875 г., № 312) в Indian-Territory, на правой стороне Миссисипи, живут целые партии
вачеро из сахалинских каторжников. Эти вачеро, если они существуют на самом
деле, пробрались в Америку не на китобойных судах, а, вероятно, через Японию. Во
всяком случае побеги не в Россию, а за границу, хотя и редко, но бывают, и это не
подлежит никакому сомнению. Еще в двадцатых годах наши каторжные бегали из
охотского солеваренного завода на «теплые», то есть Сандвичевы острова. [Э…в.
Ссыльнокаторжные в Охотске. – «Русская старина», том XXII. А вот, кстати,
интересный случай. В 1885 г. в японских газетах появилось известие, что близ
Саппоро потерпели крушение девять каких-то иностранцев. Власти послали в
Саппоро чиновников, чтоб оказать им помощь. Иностранцы, как умели, объяснили
посланным, что они германцы, что шкуна их потерпела крушение и спаслись они на
маленькой лодке. Затем их перевели из Саппоро в Хокодате. Здесь с ними
заговорили по-английски и по-русски, но ни того, ни другого языка они не
понимали и отвечали только «жерман, жерман». Кое-как узнали, кто из них капитан
судна, и когда этому капитану предложили атлас и попросили его указать место
крушения, то он долго водил пальцем по карте и не нашел Саппоро. Ответы вообще
были не ясны. Тогда в Хокодате стоял наш «Крейсер». Генерал-губернатор обратился
к командиру с просьбой – дать переводчика немецкого языка. Командир послал
старшего офицера. Подозревая, что это сахалинские каторжники, те самые беглые,
которые недавно сделали нападение на Крильонский маяк, старший офицер
пустился на хитрости: он выстроил их в шеренгу и скомандовал по-русски: «Налево
кругом марш!» Один из иностранцев не выдержал своей роли и тотчас же исполнил
команду, и таким образом узнали, к какой нации принадлежали эти хитроумные
Одиссеи. См. об этом «Владивосток», 1885 г., №№ 32 и 38.] Страх перед беглыми
каторжниками велик, и этим объясняется, почему наказание, налагаемое за побеги,
так серьезно и так поражает своею суровостью. Когда из Воеводской тюрьмы или из
кандальной бежит какой-нибудь известный бродяга, то молва об этом наводит страх
не только на сахалинское население, но даже на жителей материка; рассказывают,
что когда однажды бежал Блоха, то слух об этом навел на жителей г. Николаевска
такой страх, что местный исправник нашел нужным запросить по телеграфу: правда
ли, что бежал Блоха? [Этот Блоха знаменит своими побегами и тем, что перерезал
много гиляцких семейств. В последнее время он содержался в кандальной в ручных
и ножных кандалах. Когда генерал-губернатор обходил с начальником острова
кандальные, то последний приказал снять с Блохи ручные кандалы и при этом ваял
с него честное слово, что он уже больше не будет бегать. Интересно, что этот Блоха
слывет за честного. Когда его секут, то он кричит: «За дело меня, ваше
высокоблагородие! За дело! Так мне и надо!» Очень возможно, что он сдержит свое
слово. Каторжникам нравится репутация честного.] Главная опасность, какую
представляют для общества побеги, заключается в том, во-первых, что они
развивают и поддерживают бродяжество и, во-вторых, ставят почти каждого
беглого в нелегальное положение, когда он, в громадном большинстве случаев, не
может не совершать новых преступлений. Наибольший контингент рецидивистов
составляют беглые; самые страшные и дерзкие преступления на Сахалине до сих
пор были совершаемы беглыми.
В настоящее время для предупреждения побегов употребляются главным образом
репрессивные меры. Эти меры уменьшают число побегов, но только до известного
предела, и репрессия, доведенная до своего идеального совершенства, все-таки не
исключала бы возможности побегов. Есть предел, дальше которого репрессивные
меры уже перестают быть действительными. Как известно, каторжный продолжает
бежать даже в то время, когда в него прицеливается часовой; его не удерживает от
побега также ни шторм, ни уверенность, что он утонет. И есть предел, перейдя
который, репрессивные меры уже сами становятся причиною побегов. Так,
например, устрашающее наказание за побеги, состоящее из прибавки нескольких
лет каторги к старому сроку, увеличивает число бессрочных и долгосрочных, и тем
самым увеличивает и число побегов. Вообще говоря, репрессивные меры в борьбе
с побегами не имеют будущности, они сильно расходятся с идеалами нашего
законодательства, которое в наказании видит прежде всего средство к
исправлению. Когда вся энергия и изобретательность тюремщика изо дня в день
уходит только на то, чтобы поставить арестанта в такие сложные физические
условия, которые сделали бы невозможным побег, то тут уже не до исправления, и
может быть разговор только о превращении арестанта в зверя, а тюрьмы — в
зверинец. Да и непрактичны эти меры: во-первых, они всегда ложатся гнетом на
население, неповинное в бегах, и, во-вторых, заключение в крепко устроенной
тюрьме, кандалы, всякого рода карцеры, темные и тачки делают человека
неспособным к работе.
Так называемые гуманные меры, всякое улучшение в жизни арестанта, будет ли то
лишний кусок хлеба или надежда на лучшее будущее, тоже значительно понижают
число побегов. Приведу пример: в 1885 г. бежало 25 поселенцев, а в 1887 г., после
урожая 1886 г., только 7. Поселенцы бегают гораздо реже, чем каторжные, а
крестьяне из ссыльных почти совсем не бегают. Меньше всего бегают из
Корсаковского округа, потому что здесь урожаи лучше, преобладают среди
арестантов краткосрочные, климат мягче и легче получить крестьянские права, чем
на Северном Сахалине, а по отбытии каторги, чтобы добыть себе кусок хлеба, нет
надобности возвращаться в рудник. Чем легче живется арестанту, тем меньше
опасности, что он убежит, и в этом отношении можно признать очень надежными
такие меры, как улучшение тюремных порядков, постройка церквей, учреждение
школ и больниц, обеспечение семейств ссыльных, заработки и т. п.
За каждого пойманного и доставленного в тюрьму беглого, как я уже говорил,
рядовые, гиляки и вообще занимающиеся ловлей беглых получают от казны
денежное вознаграждение в размере трех рублей за голову. Нет сомнения, что
денежное вознаграждение, соблазнительное для голодного человека, помогает
делу и увеличивает число «пойманных, найденных мертвыми и убитых», но помощь
эта, конечно, совсем не окупает того вреда, какой неминуемо должны причинять
населению острова дурные инстинкты, пробуждаемые в нем этими трехрублевками.
Кто вынужден, как солдат или ограбленный поселенец, ловить беглых, тот поймает
и без трех рублей, а кто ловит не по долгу службы и не по нужде, а из соображений
корыстного свойства, для того ловля составляет гнусный промысел, а эти три рубля
являются поблажкой самого низменного свойства.
По имеющимся у меня данным, из 1501 бежавших поймано и добровольно
вернулось 1010 каторжных; найдено мертвыми и убито при преследовании 40; без
вести пропало 451 человек. Стало быть, из всей массы бегающих Сахалин теряет
одну треть, несмотря на свое островное положение. В «Ведомостях», откуда я брал
эти цифры, добровольно вернувшиеся и пойманные показаны в одном числе,
найденные мертвыми и убитые при преследовании тоже показаны нераздельно, и
потому неизвестно, какое число относится на долю поимщиков и какой процент
беглых погибает от солдатских пуль. [По степени наказуемости «Устав о ссыльных»
различает побег и отлучку, побег в Сибири и вне Сибири, а также побеги первый,
второй, третий, четвертый и последующие. Для каторжного признается отлучкой, а
не побегом, если его ловят ранее трех дней или же он добровольно возвращается
ранее семи дней со времени начала побега. Для поселенца эти сроки увеличены в
первом случае до семи, во втором до четырнадцати дней. Побег вне Сибири
считается более важным преступлением и карается строже, чем побег в Сибири; это
различие построено, вероятно, на том соображении, что для побега в Европейскую
Россию требуется гораздо большего напряжения злой воли, чем для побега в какую-
нибудь сибирскую губернию. Самое слабое наказание, какое полагается каторжнику
за побег, это – сорок плетей и продолжение срока каторжных работ на четыре года,
и самое сильное – сто плетей, бессрочная каторга, прикование к тележке на три
года и содержание в разряде испытуемых двадцать лет. См. ст. 445 и 446 «Устава о
ссыльных», изд. 1890 г.]
https://kartaslov.ru/