Произведение «Воля.» автора Инзир Фасхутдинов

Он стоял в глубине парка, где тени старых лип сплетались в зелёный шатёр, а воздух был густ и сладок от запаха прелой листвы и влажной земли. Фонтан был не просто стар; он был древним, как забытая легенда. Его чаша, высеченная из грубого песчаника, поросла бархатным мхом, который лениво полз по трещинам, словно пытаясь залатать раны времени. В центре, на постаменте, три каменные рыбы, потрескавшиеся и ослепшие, навеки застыли в немом усилии, выгибая спины, чтобы извергать струи, которых уже давно не было.

Но фонтан не сдавался. Он был похож на старого солдата, который, забытый всеми, всё ещё пытается отдать честь невидимому командиру. Каждый день, ровно в полдень, когда солнце пробивалось сквозь листву и золотистыми пятачками ложилось на дно чаши, раздавался глухой, подземный вздох. Это просыпался его механизм — ржавое сердце, спрятанное глубоко под землёй. Сначала из пастей рыб показывалась лишь мутная влага, она медленно сочилась по их чешуе, оставляя тёмные, мокрые следы. Потом, с хриплым клокотанием, будто старик, откашлявшись перед речью, он пытался извергнуть воду.

Струи были жалкими, низкими. Они не взлетали бриллиантовыми иглами к небу, а лишь бессильно падали обратно в чашу, поднимая пузыри, похожие на слепые глаза. Вода была тёплой, отдававшей железом и тиной. Дети, забегавшие сюда иногда, не бросали в него монеток. Они с опаской смотре на это усилие, на эту мучительную попытку быть прекрасным. Их учили жалеть всё живое, а фонтан, в своём упорстве, казался живым. Он бормотал что-то на своём хриплом, водяном языке — то ли молитву, то ли проклятие.

Он помнил другие времена. Помнил, как вокруг кружились дамы в кринолинах, а кавалеры, щёлкая тростями, обсуждали последние новости. Помнил звонкий смех детей, гонявших по краю чаши деревянные кораблики. Помнил, как его струи, сильные и уверенные, рисовали в воздухе радуги, а на мраморный бортик садились воробьи, чтобы искупаться в мелких брызгах. Теперь воробьи пили из луж у его подножия.

Однажды ранней осенью, когда парк опустел, а небо стало серым и тяжёлым, он сделал своё последнее усилие. Дрожь прошла по каменным рыбам, и одна из них, та, что смотрела на восток, вдруг извергла короткую, но ясную и высокую струю. Она блеснула в тусклом воздухе на мгновение — одинокий серебряный клинок, пронзивший сырую пелену дня. И тут же иссякла. Больше он не пытался. Теперь он лишь копил в своей чаше дождевую воду, в которой отражалось медленно плывущее небо, и ждал, когда опавшие листья укутают его последним, золотым одеялом. Но даже в своём молчании он оставался памятником не красоте, а воле. Воле пытаться, даже когда все зрители уже ушли со своих мест.