Росток сквозь асфальт.

В тот день, первого мая 1982 года, солнце встало над Москвой ровно по расписанию, будто его тоже включили вместе с пробуждающимся гулом заводов. Город готовился к демонстрации. С балконов и флагштоков свисали алые полотнища, портреты членов Политбюро с каменными лицами смотрели на улицы, начищенные до блеска, как солдатские сапоги. Весь этот порядок был тяжёл, монументален и неоспорим, как гранитный постамент.

Анатолий Петрович, старший инженер КБ, ощущал себя частью этого постамента — маленьким, но необходимым винтиком. Его жизнь была выверенным чертежом: работа, очередь за бананами в «Гастрономе», вечерние новости по «Восклю», раз в месяц — баня с коллегами. Он верил в предсказуемость, как в таблицу Менделеева. Хаос был врагом. Хаос — это когда на партсобрании кто-то задавал не тот вопрос, или когда жена просила достать дефицитные турецкие сапоги, нарушая стройный бюджет.

Сегодняшнее утро было выверено до секунды. Ровно в 08:30 Анатолий Петрович вышел из подъезда, держа в руках сверток с бутербродами и знаменом для шествия. И тут его мир, отлаженный, как швейцарские часы, дал сбой.

Прямо перед подъездом, на свежеуложенном асфальте, который должен был символизировать несокрушимый прогресс, он увидел трещину. Узкую, едва заметную. И из этой трещины пробивался и тянулся к солнцу жалкий росток, увенчанный двумя чахлыми ромашками.

Анатолий Петрович остановился. Его инженерный ум зафиксировал несоответствие: асфальт — символ покорения природы, а тут… сорняк. Беспорядок. Он даже потянулся было, чтобы сорвать его, но в этот момент услышал смех.

Из соседнего подъезда вышла она. Молодая женщина в платье с «белорусским» орнаментом, которое сидело на ней как-то слишком уж живо и ярко. В руках она несла старый фотоаппарат «Зенит».

— Смотри-ка, прорвал оборону, — весело сказала она, указывая на ромашки. Её голос был звонким диссонансом в утренней торжественной тишине.

Анатолий Петрович смутился. Он что-то пробормотал про «несовершенство покрытия».

— Да нет же, это же чудо! — возразила она. — Настоящая жизнь. Ей приказы сверху не указ. Можно, я вас сфотографируете? На фоне этого подвига.

Он хотел отказаться. Это было не по плану. Но что-то в её взгляде — озорном, прямом, лишённом привычной советской подозрительности — заставило его замереть. Она щёлкнула затвором.

Так он познакомился с Ларисой. Она оказалась новым художником-оформителем в его же ДК. И всё у неё было не так. Она слушала по «голосам» какую-то непонятную музыку, цитировала Высоцкого не с трагическим надрывом, а с иронией, и видела в суровом быте некую абсурдную комедию.

Их встречи стали той самой лазейкой, о которой говорилось в условиях конкурса. Они не ходили в рестораны — не по карману и слишком пафосно. Они гуляли по задним дворам, где ржавые гаражи соседствовали с допотопными детскими площадками. Лариса показывала ему «другую» страну: стену с наивными граффити, старушку, торгующую семечками из кисета, мальчишек, гоняющих мяч в пыли. Она называла это «советским фольклором» — живым, непарадным, настоящим.

Анатолий Петрович, всю жизнь смотревший на мир через призму ГОСТов и ТУ, вдруг увидел его объём и цвет. Порядок, который он так чтил, оказался плоской картинкой. А хаос Ларисыного мира — трёхмерным и дышащим.

Их любовь родилась тихо, как тот росток сквозь асфальт. Она не была страстной и громкой. Это было чувство, выросшее из совместного молчания на скамейке, из шепота в полутемном зале кинотеатра, куда они ходили на утренние сеансы, из одного стакана газировки с сиропом, который они пили на двоих.

Но порядок не дремлет. На парткоме Анатолию Петровичу мягко намекнули: «Несоответствие социальных статусов», «легкомысленное поведение», «сомнительное окружение» девушки. Его мир, такой прочный, затрещал по швам. Карьера или любовь? Уверенность в завтрашнем дне или счастье сегодня?

Он пришёл к их скамейке. Лариса сидела, сгорбившись. В её руках был тот самый снимок — он, растерянный, и две ромашки у его ног.

— Меня увольняют, — тихо сказала она. — Сказали, что мои эскизы «не соответствуют идейно-воспитательным задачам». Слишком много «западного декадентства».

Анатолий Петрович смотрел на её опущенные плечи и вдруг понял. Весь этот строгий порядок, вся эта система, призванная уничтожить малейший беспорядок, привела к главному и самому неконтролируемому хаосу — к любви. Государственная машина, пытавшаяся всё регламентировать, выковала для него самое большое добро, какое только может знать человек.

Он взял её за руку. Холодную.
— Ничего, — сказал он, и сам удивился твёрдости в своём голосе. — Я инженер. Я всегда найду, где проложить новую трассу, если старая завалена.

Он поднял голову и посмотрел на серые, идеально прямоугольные дома. Порядок был могуч. Но он знал, что под этим асфальтом бьётся живая земля. И против этой жизни у системы не было никакого оружия.

Они ушли с той скамейки, оставив позади парадный фасад эпохи. Но с собой они унесли главное — две хрупкие ромашки, проросшие сквозь камень. И это уже была победа.