Осколки веры.

Тишина в квартире была густой, липкой, как забродивший сок. Она впивалась в уши, пульсировала в висках. Мария стояла посреди гостиной, и казалось, будто воздух сопротивляется ее дыханию, не хочет заполнять легкие.

На стеклянной поверхности журнального столика лежал ключ. Чужой ключ. С одним простым, потертым брелоком в виде якоря. Он был чужим, но его присутствие здесь, в самом сердце ее жизни, было таким осязаемым, таким наглым, что от него исходило почти физическое тепло.

«Андрей забыл его вчера», — прошептали ее губы, но разум тут же ядовито рассмеялся. Вчера. Вчера он вернулся домой после десяти, пахнул дымом и чужим парфюмом, целовал ее в макушку со словами: «Завал, прости, родная». И она поверила. Как всегда. Потому что верить было легко, как дышать. Потому что неверие — это трещина, в которую тут же хлынет ледяной ужас.

Она взяла ключ. Металл был холодным. Слишком холодным для того, чтобы пролежать в кармане любящего мужа всю ночь. Ее пальцы сжались вокруг него, суставы побелели. Внутри все кричало. Тихий, пронзительный визг, который не находил выхода.

Она подошла к окну. Их квартира была на четырнадцатом этаже. Мир внизу кипел жизнью: ползли, как жуки, машины, спешили куда-то муравьи-люди. А она стояла здесь, в этой стерильной, выверенной до миллиметра клетке, которую они строили семь лет, и держала в руке маленький кусочек металла, способный все это взорвать.

«Позвони ему, — командовал внутренний голос, рациональный и спокойный. — Спроси: «Милый, ты ключ не забыл?» Послушай, что скажет. Услышишь в его голосе паузу. Или не услышишь. Он хороший актер».

Но ее рука не поднялась к телефону. Она боялась. Боялась не правды, а того, что будет после. А после рухнет все: ее уверенность, ее статус, ее любовь, которую она, как оказалось, хранила в хрустальной шкатулке, а он, видимо, в кармане джинсов с дыркой на колене.

Она представила ее. Незнакомку. Какую? Смеющуюся, с распущенными волосами? Деловую и строгую? Молодую? Ее тошнило от этих картинок. Они всплывали в мозгу, как пятна на негативе, яркие, обжигающие.

Она пошла на кухню, поставила чайник. Автоматические движения: щелчок конфорки, стук кружки о гранит столешницы. Чайник зашумел, и этот шум на секунду заглушил вой в ее душе. А потом — снова тишина. И в этой тишине ключ на столе лежал, как обвинение.

Вдруг ее взгляд упал на ее коллекцию. Фарфоровые бабочки. Они стояли на полке, изящные, хрупкие, с замершими в вечном полете крыльями. Андрей смеялся над ними, называл «пылесборниками», но всегда привозил новую из каждой командировки. Каждая бабочка была меткой на карте их совместной жизни. Неаполь, Прага, Токио…

И сейчас она смотрела на них и видела не символы любви, а доказательства. Доказательства его лжи. Он был там, в этих городах, и покупал ей безделушку, а вечером, наверное… Нет. Она сжала виски. Голова раскалывалась.

Она схватила первую попавшуюся бабочку — синюю, с венским клеймом. Та самая, из их первой совместной поездки. Она помнила, как он смущенно протянул ей коробочку, сказав: «Она такая же красивая и хрупкая, как ты». Лжец. Врун искусный и циничный.

Пальцы сами сжались. Хрустальный хруст. Осколки фарфора упали на пол, смешавшись с осколками ее веры. Она не почувствовала облегчения. Только пустоту. Глухую, звенящую.

Что делать? Молчать? Засунуть ключ в ящик, сделать вид, что ничего не было? Жить дальше с этим камешком за щекой, который будет царапать изнутри каждый раз, когда он будет говорить «люблю»? Она не могла. Она была не из тех женщин. Ее мать тридцать лет молчала об изменах отца, и к пятидесяти у нее было лицо застывшей маски вечной усталости.

Или взять и поехать по адресу, который она, конечно же, уже мысленно приписала к этому ключу? Увидеть подъезд, дом, может, даже ее? Устроить сцену? Унизить себя и его?

Ноги подкосились, она опустилась на пол, на холодную плитку, прислонившись спиной к фасаду кухни. Слез не было. Был только сухой, тяжелый ком в горле и ледяная ясность. Мир сузился до размеров этой кухни, до осколков на полу, до холодного ключа в ее руке.

Она закрыла глаза и представила его лицо. Не вчерашнее, уставшее и чужое, а то, каким оно было пять лет назад, когда он, промокший под дождем, стоял под ее окном с огромным букетом полевых цветов. Она помнила каждый изгиб его улыбки, блеск в глазах. Куда все это делось? Испарилось? Или это была лишь удобная для нее иллюзия?

Внутренняя борьба выматывала, как многочасовая физическая работа. Два чувства дрались в ней на истощение: любовь, которая отказывалась умирать, и боль, которая требовала мести.

И тут зазвонил телефон. Андрей. На экране светилось его фото — смеющийся, с прищуренными от солнца глазами. Сердце упало в пятки, а потом рванулось в горло, бешено заколотившись. Звонок был настойчивым, требовательным.

Она смотрела на экран, и время замедлилось. Каждый гудок отдавался в висках отдельным ударом. Поднять трубку — значит, услышать его голос и, возможно, все понять. Или все потерять. Не поднять — продлить эту пытку незнания, оставить себе призрачный шанс, что все как-то само рассосется.

Ее палец дрогнул. Он завис над кнопкой «Сброс». Губы сами сложились в его имя.

Она сделала выбор.