Он приезжал на море каждое лето, в один и тот же самый поселок, словно возвращался не в место, а в состояние души. Илья. Человек-скала, человек-молчание. Он работал плотником, и его руки, шершавые и исчерченные тонкими белыми шрамами, умели говорить с деревом — ласково и уверенно. С людьми же он разучился.
Его молчание было не пустым, а плотным, тяжелым, как хорошая древесина. В нем плавали невысказанные мысли, как медузы в толще воды. Местные давно махнули на него рукой. «Чудак», — говорили они. Дети побаивались.
Каждое утро он приходил на один и тот же пустынный пляж, что в конце косы, садился на свой валун и смотрел на отлив. Он ждал именно его. Море, уходя, обнажало дно — мокрое, темное, испещренное бороздками, ракушками, следами неведомой жизни. Оно становилось другим, потайным, как его собственная душа.
Он не просто смотрел. Он читал. Язык отлива был его единственной книгой. Извилистый ручеек — дорога, оставленная им вчера. Глубокая лужица — незаживающая обида. Рассыпанные галькой слова, которые он так и не смог сложить в предложение. А ракушки... Ракушки были самыми важными. Цельные, прекрасные, захлопнутые. В каждой, ему казалось, хранился какой-то момент, чувство, слово, которое он когда-то не произнес.
Однажды утром он увидел на своем пляже другого человека. Девушку. Она сидела на песке, поджав колени, и что-то быстро-быстро рисовала в большом альбоме. Она не смотрела на горизонт, не любовалась заревом. Она смотрела под ноги — на узоры, оставленные отливом.
Илья хотел уйти, но что-то удержало его. Он медленно подошел и заглянул через ее плечо. И обомлел.
На бумаге был не пейзаж. Не море, не небо. Это была карта. Та самая, что он читал каждое утро. Та самая, что была отражением его внутреннего мира. Но она была ожившей. Там, где он видел лишь борозду, у нее бежал ручей, и по его берегам цвели невиданные синие цветы. Там, где у него была глубокая лужа-печаль, в ее рисунке плавала маленькая серебряная рыбка, и ее чешуя сверкала под невидимым солнцем. А ракушки... ее ракушки были раскрыты. И из них лился свет, или вырывалась музыка, или выпорхивали крошечные птицы.
Он стоял, не дыша, глядя на то, как кто-то впервые не просто увидел, а расшифровал его тайный язык. И превратил молчание в симфонию, пустоту — в сад.
Девушка обернулась. У нее были светлые, почти прозрачные глаза, в которых читалась та же отстраненность, что и в нем.
— Вы... — начал он, и голос его прозвучал сипло и непривычно. — Вы как...
— Я вижу, — просто сказала она. — Меня зовут Вера. Я рисую то, что другие не замечают.
Она показала на высохшую веточку, вмороженную в песок. — Это же корабельная мачта затонувшего галеона. — Потом на странный след, похожий на звезду. — А это — след путеводной звезды, которая упала с неба и поплыла к берегу.
Они молча сидели рядом. Он — человек-скала, она — девушка, видящая музыку в тишине. Он впервые почувствовал, что его молчание не одиноко. Что его карту одиночества кто-то другой читает как книгу приключений.
На следующий день он принес ей подарок. Небольшую деревянную шкатулку, которую вырезал за ночь. На крышке он изобразил их пляж, ее раскрытый альбом и две фигурки, сидящие спиной к миру и лицом — к отливу.
Она взяла шкатулку, и ее пальцы коснулись его пальцев. Это было простое прикосновение, но для Ильи оно прозвучало громче любого слова. Оно было теплым и живым, как свет из ее нарисованных ракушек.
— Спасибо, — сказала она, и в ее глазах он увидел то, что давно забыл, — понимание.
Он не сказал ей о своих чувствах. Не рассказал о грузе, который годами носил в себе. Он просто сел рядом, взял кусок коряги, что море выбросило на берег, и начал ножом придавать ей форму. Он не знал, что получится. Птица? Лодка? Просто изгиб, повторяющий линию горизонта.
А она рисовала. Рисовала его за работой, его сосредоточенное лицо, его большие, неуклюжие, но такие талантливые руки. Она рисовала не его молчание, а то, что жило внутри этого молчания.
В последний день ее отпуска они как обычно встретились на рассвете. Море снова отступало, обнажая новую карту. Она протянула ему свой альбом.
— Это вам. На память.
Он открыл его. На первой странице был он сам, сидящий на валуне. Но он был не одиноким стражем пустынного берега. Вокруг него, из линий песка, из трещин на камне, из самой фактуры бумаги, прорастала жизнь. Причудливые цветы, фантастические звери, русалки, прячущиеся в складках его одежды. И самое главное — все ракушки на рисунке вокруг него были раскрыты, и из них исходил такой яркий, почти осязаемый свет, что казалось, вот-вот страница загорится.
Он поднял на нее глаза. Сказать «спасибо» было мало. Сказать «не уезжай» — невозможно.
— Я... — снова начал он.
Она улыбнулась своей тихой улыбкой и коснулась его руки.
— Я знаю.
Она ушла, оставив его на пустынном пляже с альбомом в руках. Он снова был один. Но что-то изменилось. Он посмотрел на обнажившееся дно, на свой язык тоски и одиночества. И увидел теперь не только борозды и лужи. Он увидел, как в одной из луж отражается небо. Увидел, что ракушки, если приглядеться, и правда похожи на крошечные крылья. Увидел, что его следы на песке — это не просто отметины, а путь. Путь, который может куда-то вести.
Он открыл альбом на чистой странице, достал карандаш, что она забыла, и, копируя ее манеру, провел одну неуверенную линию. Потом другую. Он не умел рисовать галеоны и падающие звезды. Но он мог изобразить корягу, которую держал в руках. И свет, падающий на нее из раскрытой ракушки.
Море начинало новый прилив, потихоньку заливая нарисованные ими миры. Но Илья знал — они никуда не денутся. Они просто будут ждать следующего отлива, чтобы снова явить ему свое тайное, прекрасное лицо. А он будет ждать вместе с ними. Уже не совсем один.
|