Соль Агафьи.

Всю свою жизнь, с самого детства, Агафья солила огурцы. Не так, как все — с листьями смородины и хреном. Нет. У неё был дар. Её руки знали тайную силу земли, её нос различал в воздухе невидимые нити ароматов. Она солила с полынью, от которой во рту горьковатый холодок, будто от первого снега; с чабрецом, пахнущим закатным солнцем на каменных склонах; с лепестками иван-чая, дававшими едва уловимую сладость, как воспоминание о прошедшем лете.

Её огурцы не хрустели. Они звучали. Тихим аккордом уходящего года, музыкой дождей, ветров и спелых трав. В деревне её и уважали, и побаивались. Звали не иначе как Солевар Агафья.

А потом приехал Он. Городской человек в белой рубашке, пахнущий не полем, а деньгами. Он попробовал её огурцы, и глаза его блеснули не алчностью, а каким-то иным, холодным восторгом.

«Это не еда, — сказал Он. — Это ностальгия. Товар штучный. Я построю вам цех. Вы будете варить свою соль, а мы — упаковывать и продавать. Вы станете богатой».

Агафья отказывалась. Её соль — не для торговых рядов. Она была как молитва, тихая и личная. Но Он был настойчив, как дятел. Говорил о признании, о наследии, о том, что такой дар нельзя хоронить в земле. И в её душу, всегда твёрдую, как скала, закралась крошечная трещина сомнения. А что, если он прав? Что если её дар — это эгоизм?

Она согласилась.

Цех вырос за лето. Блестящие котлы, конвейеры, белые халаты. Вместо глиняных кринок — стерильные банки с дизайнерскими этикетками «Соль Агафьи. Вкус Русской Души». Рецепт Она, по контракту, обязалась держать в тайне даже от помощников. Травы свозили мешками, и Агафья, стоя у огромного чана, бросала их в кипящий рассол, как жрец у алтаря.

Но душа её не пела, а стонала. Руки, привыкшие чувствовать каждую травинку, теперь работали с бездушным объёмом. Она не слышала больше шепота трав, лишь гул машин. Ароматы смешались в один тяжёлый, приторный запах, от которого тошнило.

Деньги потекли рекой. Она купила новый дом, о котором не мечтала, и машину, на которой не решалась ездить. Её имя печатали в журналах. Но по ночам она просыпалась от собственного стона. Ей снилось, что она тонет в огромном море солёной воды, а берег усыпан не монетами, но осколками её глиняных кринок.

Совесть, которую она пыталась заткнуть деньгами и славой, прорастала сквозь них, как упрямый чертополох сквозь асфальт. Она стала замечать, как её помощники, те самые, в белых халатах, смотрят на неё с жалостью. Они видели, как она бледнеет, как глаза её теряют блеск. Она продала не рецепт. Она продала душу.

Перелом наступил осенью. Он привёз инвесторов — важных, сытых людей. Они хотели увидеть процесс, «соприкоснуться с аутентичным искусством».

Агафья, как автомат, проводила их по цеху. Она говорила заученные фразы, но внутри всё кричало. Один из инвесторов, попробовав огурец прямо с конвейера, удовлетворённо хмыкнул: «Крепко. Ядрёно. Как у бабушки в деревне».

И в этот момент Агафья остановилась. Она посмотрела на него, на Его самодовольную улыбку, на блестящие стены цеха, который стал ей золотой клеткой.

«Нет, — тихо сказала она. — Не как у бабушки».

Она подошла к контрольному клапану, откуда шёл готовый рассол, и перекрыла его. Гул машин стих.

«Что вы делаете?» — холодно спросил Он.

«Я прекращаю варить, — голос её окреп и зазвенел, как давно незвеневший колокольчик. — Эта соль — ложь. Она не имеет вкуса души. Она имеет вкус предательства».

Её не слушали, пытались уговаривать, угрожать судом. Но Агафья была непреклонна. Она разорвала контракт, заплатив все штрафы, отдав почти все заработанные деньги. Она вернулась в свою старую, покосившуюся избу на краю деревни.

В первый вечер она вышла в свой огород, опустилась на колени и вдохнула запах влажной, остывающей земли. И заплакала. Не от горя, а от облегчения. Горькие, солёные слёзы капали на землю, и ей казалось, что она не плачет, а возвращает земле ту самую, настоящую соль, которую у неё так долго отнимали.

На следующее утро она пошла на луг. Не спеша, почтительно, как когда-то в детстве, она собрала немного полыни, чабреца, душицы. Вернулась домой, достала свою старую, потёртую кринку.

Прошло несколько месяцев. Однажды к её калитке подошла одна из тех девушек, что работала с ней в цехе. Девушка стояла, не решаясь войти.

«Агафья Петровна, — сказала она. — У мамы моей… тоска. Совсем руки опустила. Ничего не готовит, не ест. Я уж не знаю, что и делать… Не могли бы вы… баночку?»

Агафья посмотрела на неё. Увидела в её глазах не алчность, а настоящую, человеческую боль. Она молча кивнула, взяла с полки маленькую глиняную кружку, налила в неё рассола из кринки и положила один-единственный огурец.

«Неси. Пусть попробует. Но предупреди — он горький. Сперва — очень горький. Но после горечи придёт тишина».

Девушка ушла. Агафья вышла на крыльцо. Был вечер. Воздух был чист и прозрачен. Она вдохнула полной грудью и впервые за долгие годы почувствовала не чужой, навязанный успех, а тихую, глубокую, выстраданную радость. Она снова была Солеваром. Она вернула себе себя. И этот вкус — вкус искупления и свободы — был самым редким и ценным, что она когда-либо знала. Он был солёным, как слёзы, и сладким, как возвращение домой.