Фантик от съеденной конфеты.

Он вошёл в новый, отлакированный блеск офиса, и его обдало стерильным холодом. Воздух, лишённый памяти, пах чужими духами и тоской. Стены, выкрашенные в цвет «современной продуктивности», — что-то между серым и забвением. Его кабинет был теперь здесь, на двенадцатом этаже, с панорамным окном, в котором утонул спрессованный, безразличный город.

Утром его представили коллективу. Молодые лица, отполированные амбициями, смотрели на него с вежливым, испытующим интересом. Он ловил себя на том, что мысленно давал им прозвища, как когда-то в институте — «Шустрик», «Умница», «Тихоня». Это был его старый, дурацкий способ освоиться в новом племени.

И вот он стоял перед ними, этот самый «коллектив», на вечернем корпоративе. Бокалы с просекко, лёгкий, ни к чему не обязывающий гул, плазменные экраны с абстрактными узорами. Всё было правильно, отлажено и бездушно. Чтобы разрядить атмосферу, показать, что он свой, что он не только начальник из углового кабинета, он решил пошутить.

Это была их старая, университетская шутка. Рождённая в три часа ночи в накуренной общаге, между зубрёжкой и философскими спорами о бренности бытия. Шутка-абсурд, шутка-шифр, понятная только ихней «банде» — Лёхе, Серому, Машке-анархистке. Фраза «А помнишь, как Витька на сессии по квантам опозорился?» была для них не вопросом, а паролем. Она запускала лавину хохота, воспоминаний о вселенской глупости и молодом ощущении, что весь мир — это большая, глупая и прекрасная шутка.

Он и сейчас произнёс её. Точнее, её адаптированный офисный вариант. С тем же интонационным рисунком, с той же полуулыбкой в уголках губ, с которой он всегда её выдавал.

Виталий, а помнишь, как мы в прошлом квартале по проекту «Квантум» пролетели?

Воздух замер. Не драматически, а по-идиотски. Так замирает звук в лифте, когда кто-то неудачно пошутил. Несколько пар глаз уставились на него с вежливым недоумением. Кто-то из «Шустриков» нервно улыбнулся, глядя на остальных в поисках подсказки. Девушка с идеально ровными стрелками на глазах отвела взгляд к своему бокалу.

Он стоял в центре этого молчания, и вдруг его накрыло. Не волной, нет. Словно он провалился в люк, который внезапно открылся у него под ногами в ровном, надёжном полу его жизни.

Он увидел себя со стороны. Сорокатрёхлетний мужчина в дорогом пиджаке, с сединой у висков, с лицом, на котором жизнь оставила все свои расписки, но не предъявила итога. И этот мужчина пытался рассказать анекдот на мёртвом языке. Языке, на котором уже никто не говорил. Языке его молодости.

Молодость не кончилась, когда он развёлся. Не кончилась, когда появились первые боли в спине или когда врач, хмурясь, сказал: «Давление надо контролировать». Она даже не кончилась, когда он хоронил отца. Всё это было частью пути, суровой, но понятной правдой взросления.

Она кончилась вот в эту секунду. В этой тотальной, оглушительной неуместности. Потому что молодость — это когда твои шутки понимают. Когда твой код, твой юмор, твои дурацкие «предки» — это общая валюта, ходячая и полнозвучная. А он только что попытался расплатиться на чужом базаре фантиком от давно съеденной конфеты.

Он стоял и чувствовал, как его прошлое, настоящее и будущее резко щёлкнули, как шестерёнки в механизме, и встали на свои, новые, неизвестные ему места. Всё, что было до этого щелчка, — та самая молодость, с её беззаконной гравитацией, где падения были мягкими, а взлёты — стремительными. Всё, что будет после, — другая страна. Страна, где он чужой.

Он медленно кивнул, сделал глоток из бокала, и кто-то, спасая ситуацию, завёл разговор о новых KPI. Ледяная стена непонимания растаяла, сменившись привычным рабочим гулом. Но он-то знал. Он остался по ту сторону. Он был подобен мамонту, замёрзшему в глыбе льда, который вдруг оттаял и пытается рассказать ледниковому периоду о сочной траве и тёплом солнце. А ледниковый период смотрит на него стеклянными глазами и предлагает обсудить эффективность добычи пропитания.

Всё. Больше некому было сказать: «А помнишь?..» Потому что помнил только он один. А один — это не память, это приговор. Это архив, который никто не посетит. Это шутка, над которой смеётся лишь тишина.