«Мир и война» 2-й полуфинал

Сегодня 2-й полуфинал конкурса «Мир и война».
Тема: Мир и война.
О любой войне, можно и о мире, но мир должен быть, хоть как-то связан с войной.
Рассказы можно и старые.

Объём:
Верхний предел – 20000 знаков с пробелами
Нижний предел – 5000 знаков без пробела

Оценивать поединки может любой автор Фабулы, независимо писатель он или поэт. То есть любой автор Фабулы, независимо от того, участвует он в конкурсах или нет, может проголосовать за понравившийся рассказ. И его мнение будет учтено.

Не имеют право голосовать:
1) Гости
2) Анонимы
3) Клоны

Оценивать рассказы следует, примерно, по таким критериям.
Содержание: соответствие, сюжет, интрига, концовка. Не обращая внимания на буквы, словно вы смотрите фильм.
Повествование: стиль, герои, эмоции, ошибки. То есть, то, что зависит от автора.
Каждый голосующий имеет права каждому автору поставить 0, 1 или 2 балла, по принципу:
0 баллов – рассказ не очень;
1 балл – нормальный рассказ;
2 балла – рассказ хороший.
То есть, все возможные оценки: 2:2,   2:1,   1:2, 2:0,   0:2   1:1,   1:0,   0:1,   0:0.
Не забудьте указать в пользу какого рассказа.
За победу в поединке даётся 2 очка, за ничью – 1 очко, за проигрыш – 0 очков.

ГОЛОСОВАТЬ В СВОИХ ПОЕДИНКАХ, КОММЕНТИРОВАТЬ СВОИ ПОЕДИНКИ ДО ОБЪЯВЛЕНИЯ РЕЗУЛЬТАТА – НЕЛЬЗЯ!!!
ПОЖАЛУЙСТА, СОБЛЮДАЙТЕ ЭТО УСЛОВИЕ!!!

Итак, в этом поединке встречаются рассказы «И плакали в Париже ивы» и «Одуванчик».


И плакали в Париже ивы...

И в который раз он проснулся от собственного крика. Не включая света, нащупал на тумбочке папиросы, прикурил и, не торопясь, без всякого удовольствия, глубоко вдохнул в себя безвкусный в темноте горячий табачный дым. Наволочка под его головой холодила влажными пятнами.
— Опять во сне плакал, — понял он, и на душе стало еще гаже.
Сквозь паутину тонких, с бахромой штор изредка проносились желтые блики фар полночных авто, наверное, такси.
Несмотря на поздний час, большой старинный и веселый город не спал. Где-то играла музыка, с соседнего бульвара раздавался неестественно громкий, испорченный женский смех. На противоположном берегу Сены, в вязком речном тумане, задыхаясь, тонула трель свистка полисмена. Хотя из его окна Эйфелева башня была и не видна, но присутствие ее ощущалось по всему: и по более бледному мраку от сотен ярко горящих ламп за окном справа, и по тонкому, еле слышному через приоткрытое окно журчанию воздуха сквозь ее переплетения, и по неуловимому, но явно осязаемому запаху железа.
Владимир ненавидел Париж. Ненавидел хитросплетения его узких улиц, звонкую оранжевость черепичных крыш, истертую мостовую со следами многовековых нечистот на ней и, как ему казалось, показную веселость и беспечность парижан.
— Ладно бы еще весна, когда город утопал в соцветиях каштанов и сирени, но лето в Париже с его жарой и пылью на листьях деревьев, с приторно пахнувшими разомлевшими на солнце розами и горячим паром от поливаемых дворниками мостовых, просто непереносимо.
Любой провинциальный городишко в России, та же Рязань, и то много приглядней, чем этот самый Париж.
А дворники? Да разве ж в Париже дворники? Дворник в Москве, как правило, татарин, особа важная. Зимой и летом в валенках, при бляхе с номером. Летом с метлой, а зимой с большой фанерной, обитой жестью лопатой. Он знает всех жильцов ближайших домов в лицо, здоровается обязательно, но согласно рангу. С кем-то просто пробормочет что-то по-своему, по-басурмански, значит, с того и так довольно, а кому-то и поклон отвесит, о здоровье справится, последние московские новости расскажет. А здесь что? Не дворники, так, одна насмешка.
Владимир еще поворчал что-то неразборчиво и вновь провалился в густую вязкую дрему. И вновь ему приснился тот цветущий май, пригород Варшавы, его родной полк и первая газовая атака германцев.
...Словно в замедленных кадрах синематографа, широко раскрыв рот, с искаженным от ужаса лицом и слезящимися глазами, проплыл мимо Владимира его давешний противник в делах амурных, подпоручик Володарский, красавец и кокаинист. Вслед за ним, в кровь раздирая кожу лица, в подтеках желчной рвоты на расхристанных мундирах со звенящими на бегу «Георгиями», появились и рядовые... Лошади, падающие на бегу без внешних следов поражения, и все это на фоне бесконечных цветущих вишневых садов.
— Газы! Газы! — кричал ползающий по молодой траве, напрочь ослепший пожилой полковник Мотовилов, и казалось, что вместе с криком из его рта вырывалась окрашенная кровавой слюной и блевотиной так и не понятая никем горемычная русская душа.
— Бред, бред, бред! — кричал и сам Владимир, лежащий на скомканных, мокрых от холодного пота простынях в Париже и одновременно на скользкой от росы траве под Варшавой. А тело его уже не подчинялось отупевшему от ужаса разуму, и лишь молодые, моментально реагирующие на малейший импульс подсознательного приказа мозга мышцы бросили его с головой в высокую навозную кучу, невесть откуда взявшуюся за углом забора аккуратного, выкрашенного в белое штакетника. Острая вонь прокисшей мочи животных попала в легкие и там взорвалась нестерпимой, брезгливой болью.
— Наверх, наверх, наверх! Наверх, к воздуху, к свету, к жизни!!! — кричал в нем человек, созданный по образу и подобию.
— Вниз, вниз, вниз!.. Прочь от этих несущих мучительную и обязательную гибель газов! — рычало в нем озлобленное животное, желающее выжить любой ценой.
В полной тишине, по полю, среди вповалку лежащих трупов людей и лошадей, полз почти ослепший, с обожженной кожей лица и обожженными ядом свежего навоза легкими, обессиленный, но все-таки живой человек, поручик российской армии Владимир Бессонов. Полз неизвестно куда, лишь бы подальше от этого места, казалось, насквозь пропахшего смертоносным газом и коровьим дерьмом.
А уже через четверть часа первая весенняя гроза прибила к земле, растворив в своих струях последние остатки шевелившегося понизу газового облака, смыла с ползущего человека остатки навозной жижи и лоскуты обожженной кожи лица.
— ...Господин Вольдемар! Господин Вольдемар! Вы дома? Откройте. Это я, Серж Ролан. Мы с вами вчера созванивались. Господин Вольдемар.
Бессонов поднялся, накинул просторный велюровый халат и, отчетливо матерясь, подошел к двери.
Расторопный и услужливый консьерж Серж Ролан, быстро тараторя, сообщил, что поиски свои он закончил, как ему кажется, очень удачно. Девушка и впрямь очень похожа на предоставленный месье Бессоновым фотоснимок, и к тому же она хороша как домохозяйка, по крайней мере, так говорят о ней многочисленные рекомендации.
— Хорошо, хорошо, — проворчал вымотанный ночными кошмарами Владимир, по привычке пряча нижнюю часть своего изуродованного лица в воротник халата. — Пусть завтра к восьми утра и подходит. Я буду ждать. А рекомендации мне не нужны, я вам полностью доверяю.
Бессонов вложил щедрые чаевые в карман куртки консьержа и, переходя на русский, проговорил, быть может, и не вполне справедливо, закрывая за собой дверь:
— Консьерж, а туда же, еле-еле брезгливость скрывает. Улыбочки свои строит, сука. Да, господа, это вам не Россия...

Вот уже почти год как Бессонов жил в Париже, в этой квартире.
Немноголюдный переулок, замощенный полустертой брусчаткой, чем-то напоминал ему родной Арбат, а немногочисленные соседи по дому, казалось, вообще не обращали внимания на молодого человека с прекрасной выправкой, стройной фигурой кадрового офицера и красно-бугристым, изувеченным старыми шрамами лицом.
Но единственным местом в Париже, где Бессонов чувствовал себя действительно хорошо, был спуск к Сене в двух кварталах от его дома. Гранит берегов там заканчивался, и три широких, вечно влажных ступени вели к самой воде, свинцово-серой, сквозь которую с трудом виднелось колыхание шелковистых водорослей.
Неизвестно, каким ветром занесло сюда эти три семечка ивы, но, тем не менее, занесло, и они, как ни странно, проросли в забитой пылью и грязью щели между плитами серого камня пологих ступеней. Три причудливо изогнутые ивы, в рост человека, опустили тонкие плети своих веток, унизанных узкими листьями, почти до самой воды. И когда в непогоду Сена с недовольным гулом бросала свои волны на набережную и капли их, этих расплющенных о безжалостный гранит волн, попадали на ивовые листья, создавалось нереальное по своей правдоподобности ощущение, что деревья плачут.
...Три русских деревца плакали на берегу французской реки.
Владимир очень любил приходить сюда. Особенно осенью, в непогоду, когда холодный дождь клеил на мостовую плоские мокрые листья солнечного спектра, и они одуряюще пахли родиной, далекой и чужой, залитой кровью и уставшей от бесконечных большевистских воззваний и лозунгов.
В калошах, с зонтиком, с мольбертом приходил он к этим трем ивам и писал, писал до одури, до полного душевного опустошения. Но не эти причесанные пейзажи Европы, а деревушки, забытые Богом, полустанки, утопающие в молочном тумане, пустынные московские дворики. Писал быстро, удачно, по памяти.

...Она пришла ровно в восемь. Пакет с принесенными ей рекомендательными письмами Владимир, не читая, бросил в камин и, сев в кресло напротив, принялся молча и пристально ее разглядывать.
Консьерж был прав. Она необычайно походила на ту, единственную женщину, ради которой он мог бы остаться там, в России, если бы она только этого пожелала. Такой же высокий лоб, тонкий, иконописный нос и слегка удлиненные глаза, зеленоватые, похожие на спелый крыжовник. И такая же матовая смуглость кожи.
— Боже, — подумал он. — Да разве ж может природа создать такое? Два одинаковых лица. Две одинаковых фигурки. Разве что та, оставшаяся в Первопрестольной, пожалуй, несколько повыше ростом.
— Как вас зовут, мадам, мадемуазель? — спросил внезапно охрипшим голосом Бессонов.
— Мадемуазель Элен, месье, — ответила она, так же в упор разглядывая его обезображенное лицо.
Его бросило в краску.
— Как, и она Елена? Да зачем же мне такое? За что? Простое совпадение, или Господь дает еще один шанс?
— Мадемуазель. Я — художник. Мне иногда требуется модель для работы. Кроме всего прочего, необходимо поддерживать в доме порядок и готовить кое-какую еду. Хотя в последнем я не привередлив. Жить вам придется здесь, в соседней от мастерской комнате. Если вас устроят подобные условия, назовите стоимость ваших услуг, и я уверен, что мы поладим.
Бессонов неожиданно робко и с надеждой улыбнулся.
— Я тоже уверена, месье, что мы поладим, — ответила она и поставила в угол за дверью небольшую плетеную коробку со своими вещами.
Постепенно быт в квартире Бессонова переменился. Чистота и уют в каждом углу преобразили, словно осветили его жилище. Элен быстро научилась угадывать его желания по одному лишь еле заметному движению пальцев Владимира. В вазах постоянно светились свежесрезанные цветы, чаще розы. Из крохотной кухоньки с самого утра струились запахи свежесваренного кофе и горячей сдобы.
Все чаще и чаще Владимир ловил себя на том, что называл свою гувернантку Елена или «моя дорогая Елена».
По обычаю, после обеда Бессонов переодевался в просторную блузу и проходил в мастерскую. Элен оказалась прекрасной, понятливой натурщицей, понимающей художника с