Тонкая нить.

Солнце над Тазовской тундрой — призрачный бледный диск, не греющий, а лишь обозначающий день. В балке, скрипучем бочкообразном вагончике на полозьях, пахло дымом, прелыми варежками и тушёнкой. Сергей, старший партии, с каменным лицом колол лёд в ведре, чтоб чай вскипятить. Снаружи, над бескрайней белизной, висел ровный низкий гул — это работал «Буран», наши сани к дрейфу готовил. Завтра — выезд на большую землю, в посёлок, где есть баня, почта и небо, пронзённое мачтами, а не только молчаливыми елями.

Молодой практикант Володя, с лицом, ещё не обтёртым ветрами до кожи, возился с рацией «Лен». Сквозь шум эфира ловил позывные: «Я — Сапфир, приём…» — голос из другой жизни, цивилизованной и далёкой.

Случай пришёл, как всегда, нелепо. Геолог Петрович, седой, с руками, искорёженными годами работы с мерзлотой, чистил свою верную «мелкашку». Хотел перед отъездом смазать. Балок тряхнуло — кто-то задел, споткнувшись о ящик с керосином. Щелчок. Тупой удар. И тихий, недоуменный вздох Володи. Пуля, выпущенная никем, словно сама собой, рикошетом от печки вошла ему в бедро.

Тишина стала густой, как смола. Потом все задвигались разом. Сергей, не сказав ни слова, рванул аптечку. Петрович побледнел так, что веснушки на его лице стали как россыпь медных гвоздей. Он смотрел на винтовку с таким омерзением, будто это была гадюка, а не орудие, спасшее их не раз от медведя. Выбросил её в сугроб, резким, отрывистым движением. «Чёртово железячье…»

Планы рухнули в один миг. Теперь не до дрейфа. Надо вызывать вертолёт. Но связь — она здесь как божья милость, капризная и непостоянная. «Лен» хрипел, выплёвывая лишь обрывки фраз. А небо на западе, над изгибом замёрзшей Таза, медленно затягивалось молочно-свинцовой пеленой. Пурга. Она шла широким, неспешным шагом, и через час уже не было видно края леса.

Володя лежал на топчане, стиснув зубы. Мороз, который за минуту до этого был врагом, стал теперь надеждой — хоть рана не воспалится. Петрович, не глядя никому в глаза, молча вышел, вернулся, отряхивая снег, и положил винтовку обратно у печки. Символ опасности и единственная гарантия безопасности. Без неё в тайге — как без рук.

Пока Сергей бился с рацией, Петрович, чтобы заглушить гнетущую тишину, начал рассказывать. Историй у него был запас на все долгие ночи полярного круга.

— В шестьдесят третьем, — начал он, раскуривая самокрутку, — летел Ан-2 с Игарки. Народу — битком. Мой друг, Сашка-геофизик, опоздал к рейсу. Стоит, ругается. А какой-то паренёк, лет девятнадцати, смотрит на него: «Дядя, вы очень спешите?» — «Как все». — «Тогда возьмите мой билет. Мне ещё неделю здесь сидеть, отчёты дописывать. Успею». И уступил место. Такой случай… дурацкий.

Петрович глубоко затянулся. Огонёк в темноте балка дрожал.
— Самолёт тот, — выдохнул он дым, — в пятидесяти километрах от Диксона врезался в сопку. Все. Никого.

В балке стало так тихо, что слышно было, как потрескивают дрова в буржуйке и свистит ветер в щелях.
— И что Сашка? — тихо спросил Володя, забыв на миг о боли.
— Что? Живёт. В Сургуте. Инженером. Каждый год на могилу к тому пареньку, которого даже в лицо не помнил, деньги посылает, чтоб цветы сажали. А сам, говорят, до сих пор просыпается ночью в поту. От мысли, что его жизнь куплена за чужую молодость. Случай. Дурацкий, слепой случай.

История повисла в воздухе, смешавшись с табачным дымом и запахом лекарств. Она была про то же, что и выстрел в тесном балке. Про тонкую нить, на которой висит всё. И про то, как эта нить связывает незнакомых людей в одно целое.

Пурга бушевала трое суток. Они жили в тесноте, в дымной мгле, в ритме дежурств у печки и перевязок. Говорили мало. Как-то ночью Володя, бредя от жара, попросил: «Дайте «Мимино»…». У них была одна кассета с фильмом, заезженная до дыр. Вкрутили её в видеомагнитофон, питавшийся от громоздкого аккумулятора. На маленьком экране засверкала яркая, почти нереальная Грузия. И в этой тесной, промёрзшей бочке, затерянной в снегах Сибири, зазвучали знакомые до каждого вздоха фразы. Сергей, хмурый северянин, тихо улыбался. Петрович вслух подсказывал текст. Это был их общий язык, их юг, их смех — крохотный осколок огромной, разноязыкой страны, который согревал лучше печки.

На четвёртый день небо прояснилось до хрустальной синевы. Снег искрился, как рассыпанное стекло. Связь поймали, и через два часа в небе появилась точка — вертолёт Ми-8, гул его мотора был самым прекрасным звуком на свете.

Когда Володю на носилках грузили в салон, он увидел, как Петрович, уже успевший собрать свой рюкзак, подошёл к сугробу, откопал винтовку, долго смотрел на неё, а потом бережно обтёр и положил в чехол. Нельзя бросать оружие в тундре. И нельзя винить железо в человеческих ошибках.

Вертолёт рванул вверх, и в иллюминаторе открылась панорама: бескрайняя лесотундра, петляющая лента Таза, чёрные проплешины марей — суровая, безучастная красота. А внизу, у реки, оставался их маленький балок, точка, сразу потерявшаяся в белизне.

Сергей, глядя туда, подумал, что жизнь здесь — это и есть постоянное балансирование. Между пургой и ясным небом. Случайной пулей и уступленным билетом. Между необходимостью выбросить винтовку и обязанностью поднять её. И только в этой хрупкой, выстраданной точке равновесия и рождается то самое братство — когда чужая боль становится своей, а в тесноте дымного балка на краю земли звучит общий для всех смех из грузинского фильма, напоминая, что человек не одинок даже в самых суровых объятиях земли.