Ноздря выбрался из-под вороха увядших и выгоревших, отслуживших свое кладбищенских венков и благостно сощурился на лучики ласкового утреннего солнышка, шаловливо выглядывающие из крон вековых деревьев. «Постель» у него нынешней ночью оказалась теплой и приятной: блохи не грызли и комары не покушались на усохшее, продубленное всеми ветрами тело. Венки-то и всякий другой антуражный мусор он вчера весь день собирал и стаскивал в дальний угол кладбища, туда, где когда-то затевали крематорий, но дальше котлована под фундамент дело у городских властей не пошло. Не по-христиански это, жечь усопших в пепел.
Сколько лет было Ноздре от роду, он и сам не знал, понеже документов не имел, родственников тоже. Богомольные старушки, регулярно посещавшие кладбищенскую церковку, шептались, будто еще их бабки и даже прабабки зрили Ноздрю именно таким, как он выглядел и поныне: сухим, сучковатым, со сросшейся с верхней губой рваной правой ноздрей, в неизменном черном подряснике, валяных опорках на ногах и шапчонке-камилавке, что носят монашествующие послушники. Короче, внешний вид – это понятно и визуально неоспоримо, а вот то что плетут старушки о возрасте Ноздри, так здесь, как говорится, только уши успевай развешивать. Уж они тебе наплетут, старушки эти. Не бессмертный же Ноздря в самом деле?..
Ноздря отряхнулся, троекратно перекрестился на колокольню и пошел по аллейке меж могилок, кланяясь направо-налево и приветствуя их вечных обитателей. Голуби, грачи, галки и другие пичужки помельче не улетали, лишь отпрыгивали маленько в сторону, давая ему дорогу. Птицы и звери его не боялись. Видимо, принимали за своего. Да он и был для них свой, поскольку, как утверждали те же богомольные старушки, знал языки всякой живности и умел с той живностью разговаривать. И вправду, к нему вдруг подлетел и спланировал на плечо красивый сизарь с малиновой грудкой. Голубь умостился поудобней, потерся головкой о заросшую седеньким пушком щеку Ноздри и умиротворенно затих на своем живом насесте. Так вдвоем и вышли они к паперти кладбищенской церковки.
Здесь тоже Ноздря был свой человек. Его хорошо знали и штатные христарадники, к каждой, буквально, заутрене занимавшие на паперти строго распределенные места, его знал и всенепременно привечал старенький приходской священник батюшка Макарий. Знали его гробовщики, могильщики, каменотесы, шоферы из комбината ритуальных услуг, расположенного вдоль монолитной стены древнего погоста по правую руку от арочных ворот с грустными лепными ангелочками на столбах-колоннах.
Ноздре так сладко нынче спалось, что к заутрене он припоздал и повинился в том вышедшему на паперть батюшке.
-Ничего, Алешенька, - осенил его крестом отец Макарий: - Не суть велико для тебя сие прегрешение. Поди-ка, божий человек, в трапезную, откушай ушицы с ситничком. Матушка Прасковьюшка знатную ушицу приготовила…
Поговаривали еще богомольные старушки, будто Ноздря какую хошь прилепу-хворь снимает, коли попросишь хорошо, да ублажишь его, юродивого. А ублажить, дескать, надобно тайным презентом. Ни денег ему не сули, ни харчей, ни кафтана какого, а вот что ему мило будет, о том, попостившись, у Господа нашего молить об ответе следует. Захочет – подскажет… И где тут явь, где вымысел – не понять. Одно несомненно: потолкуешь с Ноздрей, послушаешь благожелательно его не совсем понятную, где-то заумную речь, не побрезгуешь принять от него и тут же скушать ядрышко лесного ореха, что он достанет из складок своего убогого одеяния и грязными пальцами подаст тебе к самым губам, - и на душе твоей светло становится, словно водицы святой испил. Покидают тебя печали, отступают боли, и незаметно как-то, не вдруг, а постепенно начинаешь ты радоваться жизни и проблемы твои растворяются без следа одна за другой.
…Ромка Пузырев, дебиловатый пятнадцатилетний недоросль, день напролет промаялся бездельем, а к вечеру надумал оторваться по полной программе. Предков дома не наблюдалось и на ближайшую неделю не планировалось. Мать оттягивалась на Кипре, папик крутил свои предпринимательские дела где-то у самой дальней восточной границы. Кухарка, она же горничная, сторожиха и ключница, сорокалетняя поджарая бабенка Тонька, служившая Пузыревым за харчи, материны обноски и непременный стакан водки на ночь, в расчет Ромкой не бралась. Хоть и алкоголичка, но не стукачка. Ежели в придачу к ежедневной пайке накатить ей еще один-два стаканчика суррогата, который папик держал специально для нее в двадцатилитровой канистре, благодарная Тонька и под пытками не расколется о том, что вытворял молодой хозяин в отсутствии родителей.
А раскрутиться Ромке было на что: мамашка втихаря от папика, уезжая на блядоход, отстегнула ему двести баксов. Папик за копейку удавится, недаром на все тяжелые работы алкашей, которым платить не надо, нанимает, куркуль немыслимый, а мамашка она ничего: умеет даже из этого жлоба бабки вытянуть, когда ей или любимому сыночку подсос требуется…
Ромка достал из кармана персональную «трубку», набрал номер:
-Здорово, Бздех! Как оно твое ничего себе?
Бздехом кликали в школе его приятеля Дениса Толпыгина, такого же «новорусского» сынка, каким был и сам Ромка.
-Кисло, говоришь? Так давай, подгребай ко мне, оттянемся. Быка надыбай, он в городе, и телок захвати для креатива. Ништяк? Ну, давай!
Трех «телок» Бздех снял в общаге швейной фабрики. Быка, то бишь Коляна Бузуева, чья мамахен держала салон красоты, попросту, парикмахерскую на вокзале, нашел там же, сонного, похмельного, исцарапанного и разрисованного губной помадой.
-Тебя в бетономешалке что ли крутили?
-Птухи (ПТУ. – авт.) затрахали. Почти сутки на мне кувыркались… -односложно выдавил Бык.
Собранная Пузырем компания, включая «телок», молоденьких швейных учениц и подсобниц, навербованных из окрестных деревень и балдевших от внимания «крутых» парней, гуляла напропалую. Приятели уже по ходу дела успели оприходовать по очереди бухую вдрызг и счастливую домработницу Тоньку, потом каждый выбранную себе деваху, потом раз пять поменялись подругами. Бык умудрился заснуть на одной из них, обоссаться, проснуться и даже маленько протрезветь, когда Ромке стукнула в голову мысль:
-А что, народ, слабо на кладбище прошвырнуться, жмуриков попугать?
Девчонкам идея понравилась. Это, в натуре, круто! Быку, въехавшему в ситуацию, предложение так же пришлось по душе:
-А Бздех не забздит? – выдал он «каламбур» и победно захихикал, прибалдев от собственного остроумия.
Поплатился мгновенно. Запущенная оскорбленным Денисом пустая стеклянная бутылка вписалась ему аккурат донышком в лоб. Покалечить особо не покалечила, однако на краткое время из сознания вырубила.
Догнал очухавшийся Бык всю честную компанию у самой кладбищенской стены, дал Денису по шее и вознамерился первым вскорячиться на стену, но поскользнулся на внушительной куче собачьего дерьма и рухнул набок, угодив лицом еще в одну свежую кучку. Компания, углядевшая наконец в неверном свете луны и далекого уличного фонаря причину отборного мата, извергавшегося из глотки вставшего на четвереньки Быка, закатилась дружным хохотом. Девки, так те прямо-таки визжали от избытка чувств, подпрыгивая и разбрызгивая многочисленные кучки все того же дерьма. Видимо, у стены был любимый собачий сортир.
В общем, всем стало весело, все словили отпадный кайф. Первой скинула с себя одежку рыжая, плоская, как блин, девица. Ну, улет! Вся компания последовала ее примеру. Так, голышом, и перелезли через кладбищенскую стену, предварительно перекинув сумку с магнитофоном и пойлом…
Поднятый на ноги невообразимой в этих предвечных местах какофонией звуков, Ноздря всполошился. На его погосте даже мартовские (или какие там?) коты никогда не орали. Понимали звери, нельзя тревожить покой усопших. Ноздря добровольно, еще в незапамятные времена (если верить бабушкам), сподвигся оберегать этот покой, потому и выбрался из своей жутковатой «постели», не побоялся привидений и всяких прочих зомби. Это только в кино жутики бывают, а в жизни нет места тише и безопасней погоста. С духами усопших можно общаться, но пугать они тебя не станут, хулиганить тем паче.
Они одновременно обнаружили друг друга. Ноздре предстала богомерзкая картина: на могильной плите ящик музыкальный раздирается, а вокруг голые девки с голыми отроками пляшут, на чертей похожие. Ноздря их, между прочим, несчетно раз видел, хвостатых да рогатых нечистиков. И управлялся с ними походя, одним лишь крестным знамением сметая туда, где им и быть положено. А эти были вовсе не черти. Хуже! Что с ними делать, Ноздря вот так, навскидку, ума не мог приложить и растерялся. Будь у него срок подходящий, он бы придумал, а срока-то ему для размышления как раз и не дали.
-Гля-ка, пацаны, жмур! – взвизгнул испугано Бздех и тут же оглушительно пукнул, подтвердив свою кличку и опасения Быка.
Все замерли, оторопев на миг. Даже магнитофон почему-то взвизгнул, затрещал и умолк. Воцарившуюся ватную тишину нарушил Ромка Пузырь, в силу своей интеллектуальной отсталости не успевший испугаться:
-Какой, бля, жмур! Бомж помойный! Ах ты, сука! – он первым сорвался с места и кинулся с поднятыми кулаками к Ноздре. За ним скопом рванули остальные, пряча друг от друга только что коснувшийся их потных и вонючих тел замогильный ужас.
До Ноздри они даже не дотронулись. На рассвете полицейский экипаж дорожно-патрульной службы услыхал мимоездом из-за глухой стены кладбища истошные крики с призывами о помощи. Натренированные ребятки, выхватив из кобур табельные «макаровы», посигали единым махом через преграду, умудрившись не уляпаться в собачье дерьмо, и кинулись на зов. Представшее их глазам видение впечатляло своей ирреальностью. На самых макушках высоченных деревьев, обхватив судорожно сведенными по-обезьяньи руками и ногами истонченные кверху стволы, сидели три голых придурка и три голые шлюшки и орали благим матом. Хором, в унисон! Неподалеку на ворохе крашеной бумажной трухи безмятежно дрых какой-то зачуханный бомж…
Пожарной машине с механической раздвижной лестницей было никак не проехать меж крестов и деревьев непосредственно к месту происшествия. Потребовалось оперативная бригада МЧС с альпинистским снаряжением и веревочными люльками, дабы снять посиневших голышей с пятнадцатиметровой высоты.
Дознание по делу поручили молодому, но дотошному и примерно исполнительному следователю РОВД, старшему лейтенанту полиции Игорю Панову. Дело-то, можно сказать, уже без особого напряга тянуло на статью 244 УК РФ: «Надругательство над телами умерших и местами их захоронения». Улики: магнитофон на могильной плите, пустые бутылки из-под вермута, пивные жестянки, обгаженные испражнениями и блевотиной памятники – все это говорило само за себя. Прилагались рапорты экипажа, обнаружившего подозреваемых, были взяты свидетельские показания у спасателей. Все так. Однако сами подозреваемые не
|