«Семья» финал

поговорим.
- Максим, мне так перед матерью стыдно.
- Нам всем стыдно.
***
Пролетели два дня. Такие счастливые. Все дети рядом. Лариса даже о своей болезни забыла. Проснулась утром. Летнее солнышко уже заглянуло в окно:
«Ой, сегодня же Наташа уезжает!»
Какой-то женский инстинкт заставил её встать и, сама, не ожидая, села на кровать.
- А-а-а! – невольно вырвался крик.
- Мама, что случилось?
- Мама, ты сидишь?
Забежали в комнату взрослые дети.
- Я вроде, ноги чувствую.
- Вот и хорошо, мамочка! – обняла её Наташа. – Скоро ходить будешь.
- А сегодня все поедим на наше озеро, - вдруг предложил Максим.

И они поехали, всей семьёй на озеро. Константин Иванович радостно смотрел на своих внуков и правнуков. На смеющуюся дочь.
- А давайте сфотографируемся, - предложила Наташа.
Максим тут же достал свой телефон:
- Так становитесь рядом с мамой!
- Нет, сынок, - нежно улыбнулась Лариса. – Не хочу портить своим видом фотографию. Становитесь все на фоне озера, а я вас сфотографирую.
Через пару минут они с восхищением рассматривали общую фотографию на фоне озера.
- Мама, ты выздоравливай! – вдруг сказала Наташа. – Через год я приеду с мужем и сыном, и мы вновь сфотографируемся вместе с тобой и дедушкой.
- Я тоже постараюсь своих привести, - пообещал Максим.
А Константин Иванович радостно смотрел на улыбающуюся дочь:
«Всё у нас будет хорошо, доченька моя!»



Яблоко на тумбочке

Я всегда считала: мать должна быть твёрдой. Не из жестокости — из любви. Чтобы уберечь. Чтобы не дать наделать глупостей, за которые потом придётся расплачиваться всю жизнь.
    Соня — открытая книга: пятёрки в школе, помощь по дому, тихие вечера за чтением.. Её поездки к бабушке и дедушке в деревню являлись чем‑то правильным, устоявшимся. Там она была под присмотром, среди родных стен, где всё знакомо до последнего гвоздя в заборе.
     Но в тот день, когда она не вернулась ночевать… Всё рухнуло.
     Она ушла в клуб на дискотеку, пришла утром. Мои родители искали ее всю ночь. Все подруги в один голос говорили, что она уехала с парнем на мотоцикле. Несмотря на все запреты и обещания. Она пришла утром, чужая и виноватая, и ничего не сказала в своё оправдание.  Да и кому они были нужны, её оправдания...
    В тот день Соня встретилась с этим ненормальным, который потом прислал ей признание в любви  телеграммой-молнией,
    Соня сидела передо мной с этим куском бумаги, близоруко разбирая слова, и вдруг счастливо улыбнулась. Это было так по-настоящему, что я испугалась. И вырвала из её рук этот проклятый бланк.
    Телеграмма упала на пол, словно ядовитая змея.
— Объясни! Кто такой Иван Матвеев?! — мой голос дрожал, но я старалась держать себя в руках.
   Соня, бледная, с глазами, полными слёз, пыталась что‑то сказать — про серьёзность, про доброту, про любовь. Но слова тонули в потоке моих обвинений.
— Он тебя совратил! — выпалила я. — Никто не поверит, что взрослый мужчина будет до утра соловьёв слушать! Утром — визит к гинекологу.
    Я говорила жёстко, даже жестоко. Но внутри всё кричало: «Защити её! Защити от этого мира, от ошибок, от боли!»
    Она настояла на осмотре сама. Этот жест заставил меня отступить, но не успокоил. Я видела, как она закрывается — словно раковина, в которую больше не проникнуть.
    Время шло, как в тумане. Соня ходила в школу, делала уроки, помогала по дому. Но я чувствовала — она где‑то далеко. Каждый день она проверяла почтовый ящик, прятала что‑то в ящик стола. Я знала — письма. От него.
   Однажды я не выдержала. Пробралась в её комнату, когда она была в школе. В ящике — аккуратно сложенные листки, исписанные её почерком. Я прочла несколько строк.
«Ваня, я смотрю на небо и думаю, что ты видишь то же самое. Мне так хочется верить, что ты помнишь обо мне…»
    Руки задрожали. Я хотела разорвать эти письма, сжечь, стереть эту любовь из её памяти.
И делала всё для этого. Приводила примеры. Подкладывала статьи — про военных, которые соблазняли девушек в каждом гарнизоне. Хотела, чтобы она увидела реальность. Чтобы выбрала надёжное. Чтобы не повторила моей ошибки.  Да, моей!
   Я ведь тоже, когда‑то любила. Он тоже был военным. Но жизнь расставила всё по местам. И я научилась ценить то, что есть: крышу над головой, стабильный доход, порядок. Разве этого мало? 
   Когда она объявила, что рассталась с ним, я не стала ликовать. Просто выдохнула. Наконец‑то. Наконец она поняла. Но в глазах её была пустота.
Я делала вид, что не замечаю. Засыпала её практичными советами, говорила, что встретит хорошего парня среди сокурсников.  Говорила бодро, деловито. А внутри — ком. Потому что знала: она не счастлива. Но считала — это пройдёт. Привыкнет. Найдёт другого.
    Потом были письма. Она писала о новых друзьях, о прогулках, о том, как интересно учиться. Я читала и не верила. Слишком гладко. Слишком ярко. Но молчала. Не хотела разрушать её хрупкую броню. Пусть думает, что я верю. Пусть думает, что всё хорошо.
А потом письма стали короткими. Пара строк: «Всё нормально». И в этом «нормально» было столько боли, что мне хотелось крикнуть: «Доченька, скажи правду! Я выдержу! Только не молчи!»
Но я не кричала. Я ждала. Потому что знала: если надавить — она замкнётся ещё сильнее.
Однажды, разбирая старые бумаги, нашла её тетрадь. Стихи. Не опубликованные. Не показанные никому. Про любовь. Про ожидание. Про боль.
Я сидела и читала, а слёзы капали на страницы. И понимала: я не уберегла. Я думала, что веду её к счастью, а привела к молчанию. К холоду. К одиночеству.
И тогда я впервые призналась себе: я боялась не за неё. Я боялась за себя. Потому что если она будет счастлива по‑своему, значит, я ошибалась. Значит, моя жизнь — не образец. Значит, я тоже могла выбрать другое.
Прошло несколько лет. Дочь закончила институт. Работает. Выглядит спокойной. Иногда улыбается. Но в глазах — тот же холод.
Я стараюсь не лезть. Не задавать вопросов. Просто ставлю на стол её любимое варенье. Просто говорю: «Надень шапку, на улице холодно». Просто молчу, когда она уходит в свою комнату и закрывает дверь.
Иногда по ночам я встаю, подхожу к её двери и слушаю. Тихо. Ни звука. И мне кажется, что там, за этой дверью, она всё ещё пишет стихи. В уме. Про себя. И не решается их записать. Потому что знает: я опять буду говорить о реальности. О стабильности. О том, что «надо жить, а не мечтать».
А я стою и думаю: может, надо было позволить ей мечтать? Хотя бы попробовать?
Но потом вспоминаю её пустые глаза и понимаю: уже поздно.
Или нет?
Иногда, когда она спит, я захожу в её комнату. Тихо. Просто посмотреть. Убедиться, что она дышит. Что она жива. Что она здесь.
И шепчу:
— Прости меня, дочка. Я просто хотела, чтобы ты была счастлива.
Она не слышит. Я ухожу, оставляя на тумбочке маленькое яблоко — её любимое. И надежду. Слабую, как утренний свет. Что однажды она скажет: «Мама, я попробую стать счастливой».

      Мне всегда казалось, что сестра — как солнце: светит, греет, а если хмурится — сразу темно становится. Когда она уехала, в доме будто свет выключили. Мама ходила тихая, папа чаще молчал, а я… я просто ждал. Письма? Нет, писем от неё почти не было. Зато были редкие звонки — короткие, будто она боялась надолго задерживаться в нашем мире.
Я тогда в девятый перешёл. Все вокруг обсуждали моё будущее: «куда пойдёшь», «кем станешь». А я только и думал: «Когда Соня приедет?» Однажды не выдержал — спросил маму:
— А когда сестра вернётся?
Мама посмотрела так, будто я спросил, что‑то очень сложное. Потом улыбнулась — не по‑настоящему, я‑то знаю, как она улыбается, когда ей хорошо.
— Скоро, сынок. Она просто занята.
А я знал: не занята. Просто… не хочет. Или не может.
Однажды, когда я возвращался из школы, увидел её. Она стояла у подъезда, смотрела вверх — на наши окна. Я подбежал:
— Соня! Ты приехала!
Она вздрогнула. Потом обняла меня — крепко, так, как раньше, когда я был маленьким и боялся темноты.
— Привет, мелкий.
Голос у неё был тихий, будто она долго молчала и забыла, как говорить громко.
Мы поднялись домой. Мама выбежала в коридор, замерла на секунду, а потом бросилась к ней. Я стоял в стороне и смотрел. Они обнимались, а мне казалось, что я вижу кино: всё красиво, но немного не по‑настоящему.
Вечером Соня сидела на кухне, пила чай. Я пристроился рядом.
— Расскажи, как там, — попросил я.
Она посмотрела на меня, улыбнулась. Но глаза остались грустными.
— Нормально. Учусь. Работаю. Всё хорошо.
— А почему тогда ты плачешь? — спросил я прямо.
Она замерла. Потом быстро вытерла щёку, будто сама не заметила.
— Это… просто устала.
Я не поверил. Но не стал спорить. Просто подвинулся ближе и взял её за руку. Она сжала мои пальцы — сильно, как будто боялась, что я исчезну.
Потом мы сидели молча. Я слушал, как тикают часы, и думал: «Почему так? Почему она несчастная, если всё „хорошо“?»
Ночью я лежал в кровати и слушал, как за стеной плачет Соня. Тихо, чтобы никто не услышал. Я накрылся одеялом с головой, чтобы не слышать, но слёзы сами потекли из глаз.
На следующий день я пришёл к ней в комнату. Она сидела у окна, смотрела вдаль.
— Соня, — сказал я, — а помнишь, как мы в детстве строили штаб во дворе?
Она обернулась. В глазах — удивление, а потом… свет. Тот самый, который я так любил.
— Помню. Ты тогда принёс все свои игрушки, а я пыталась их рассадить по «комнатам».
— И ты сказала, что это будет наш дом, где всегда тепло.
Она улыбнулась. На этот раз — по‑настоящему.
— Да. Наш дом.
Я сел рядом.
— Давай построим его снова? Ну, не штаб, конечно. Но… что‑то такое. Чтобы было тепло.
Соня смотрела на меня долго. Потом кивнула.
— Давай.
И я понял: она не сдалась. Просто устала. А я… я буду рядом. Буду напоминать ей про наш штаб. Про то, что дом — это не стены, а те, кто в нём живёт. И что солнце всегда вернётся, даже если сейчас темно.

   Я всегда считал: главное — порядок. Порядок в доме, в делах, в голове. Чтобы всё было по полочкам, чтобы каждый знал своё место и роль. Я не из тех, кто любит долгие разговоры о чувствах. Мне ближе дело: починить, наладить, решить.
Я не сразу поверил, узнав, что Соня не ночевала дома. Дочь была моей тихой гордостью: в ней всё соответствовало моим представлениям — и стремление делать все максимально правильно, и жизнерадостность. Правда, эта безудержная энергия порой пугала.
То на снег босиком выбежит, то запоёт посреди улицы, не замечая чужих взглядов. Жена сердилась. А я повторял про себя: «Повзрослеет, успокоится».
А потом появился он — этот странный парень. И всё пошло вразброс. Порядок, который я выстраивал годами, рассыпался, словно его и не было. Словно вихрь пронёсся и разметал нас по разным углам.
Когда они расстались, я выдохнул. «Теперь‑то всё наладится», — подумал я.
Дочь поступила в институт,  уехала, в квартире стало… тихо. Не просто тихо — пусто. Будто из дома вынесли что‑то живое, тёплое. Жена старалась не показывать, но я видел: она ждёт писем, ставит на стол Сонины любимые блюда — как будто дочь вот‑вот вернётся на обед.
А я… я просто работал. Больше, чем обычно.
Задерживался, находил дела в гараже. Лишь бы чем‑то себя занять.
В тот день, когда она всё‑таки приехала, я стоял в коридоре и смотрел, как она обнимает брата. Маленькая, худая, с глазами, в которых — будто зима. Я хотел сказать, что‑то весомое, мужское: «Всё