Фундамент из света.

В воздухе висел запах мандаринов. Не просто запах — целая вселенная. Резкий, сладковато-горький взрыв, когда ноготь вонзается в пористую кожуру. Белая паутинка, прилипшая к пальцам, и первая долька, распадающаяся во рту на крохотные капсулы, полные солнца какого-то далёкого, невиданного лета. Этот запах был первым слоем магии. Вторым — запах хвои, смолы, вытекающей из ранки на стволе, и воска догорающей свечи. Третьим — ванильный дух песочного печенья, которое пекла бабушка, и лёгкий, почти невесомый аромат её духов «Красная Москва», смешивающийся с запахом нафталина от доставаемого из сундука платья.

Но главной магией был свет. Не яркий, электрический, а тёплый, живой, дрожащий. Свет от единственной свечи на ёлке, которую зажигали всего раз, в самую волшебную минуту — перед тем, как выключали верхний свет. Мы сидели на полу, я, закутанный в колючий бабушкин плед, и смотрел, как по тёмно-зелёным лапам ели бегут золотые блики. Они оживляли всё: серебристый дождь, превращавшийся в струящийся водопад, стеклянного космонавта в скафандре из фольги, розового поросёнка с такими же розовыми яблочками щёк. В этом трепетном свете игрушки не висели — они жили. Они тихо перешёптывались, вспоминая прошлые года, другие ёлки, другие руки, которые их развешивали. Взрослые в креслах превращались в мягкие, улыбающиеся силуэты, их голоса становились приглушёнными, будто они боялись спугнуть хрупкое чудо, поселившееся в углу комнаты.

А потом — «Голубой огонёк». Голубоватый свет телевизора, «ЭЛТ», как позже научился говорить я, сливался со свечным. Казалось, оттуда, из телевизора, приходит само празднество: смех, блеск, обещание всеобщего счастья. И бабушка, напевавшая: «Пять минут, пять минут…» Её руки, пахнущие тестом и мандаринами, гладили мои волосы. В эти минуты мир был идеально цельным, как стеклянный шар без единой трещины. В нём не было будущего и прошлого, было только бесконечно длящееся, тёплое, пахнущее хвоей и мандаринами «сейчас».

…

Стеклянный шар лежал на ладони. Космонавт. Потёртый, с чуть отколотой ступнёй, но фольга на скафандре всё ещё отсвечивала тусклым серебром. Я нашёл его на дне картонной коробки с надписью «Ёлка», в своей же новой, бесшумной квартире. Открывал её, чтобы достать гирлянду. Искусственная ель уже стояла в углу, готовая к тому, чтобы её нарядили идеально подобранными шарами одного оттенка.

Я сел на пол. Паркет был тёплым от пола с подогревом, но почему-то захотелось того самого колючего пледа. Воздух пах лишь кофе из машинки и слабым ароматом сосны от диффузора. Я перевернул игрушку. На макушке была намётка старой, выцветшей изолентой — бабушкина метка, чтобы знать, чья игрушка, если соберутся несколько семей. Я прижал холодное стекло к щеке.

И вдруг, не сговариваясь, во мне ожило то «сейчас». Не вспомнилось — ожило. Я почувствовал во рту вкус той самой дольки, услышал тихий треск свечи, увидел, как дрожит свет на лице матери, тогда молодой и смеющейся. Я почувствовал плотность того времени, его осязаемую, шершавую, тактильную реальность. Это не было ностальгией. Ностальгия — это тоска по тому, чего нет. А это — было. Оно существовало так же несомненно, как существовал я сам. Оно было фундаментом, на котором стоял весь мой нынешний, отлаженный и молчаливый мир.

Тихая, светлая грусть наполнила комнату. Она не была горькой. Она была как этот старый свет от свечи — тёплой и честной. Я больше не мог вернуть тот мир. Не мог воскресить руки, развешивавшие эти игрушки, не мог зажечь ту самую свечу — это было бы подделкой. Но я мог признать его ценность. Не как «лучшее время», а как уникальное, неповторимое, данное мне однажды на хранение.

Я поднялся, подошёл к идеальной, без единой кривой иголки, ёлке. И повесил космонавта на самую видную ветку. Рядом с матово-перламутровым шаром он выглядел сиротливо, чужеродно. Но когда я зажег гирлянду (тёплую, светодиодную, с режимом «медленное мерцание»), его скафандр поймал отблеск. И на миг показалось, что по зелёным пластиковым лапам побежал тот самый, живой, дрожащий золотой свет.

Я выключил верхний свет. Сегодня на полу. И в тишине, пахнущей уже не только кофе, но и далёким, почти угасшим эхом мандариновой кожуры, я выпил свой взрослый, горьковатый кофе за тех, кто подарил мне когда-то целую вселенную. За то, чтобы она, даже невидимая, продолжала светить где-то в фундаменте, согревая холодные, правильные дни своим неугасимым, тёплым пламенем.