Несвоевременные реплики. История 1. Перемотка на 1999.

Крестины дочери были идеальны, как картинка из блога про осознанное материнство: гипоаллергенные капкейки, шарики из эко-хлопка вместо шаров, тихая акустическая гитара. Анна в платье цвета пыльной розы улыбалась через силу. Голова гудела от недосыпа, а в груди будто поселилась пустая раковина, в которой шумело море чужого одобрения.

И тогда он вошел. Не через дверь, а словно проявился из дрожащего воздуха, как мираж. Марк. В том же потертом кожаном пиджаке, что и пятнадцать лет назад? Не может быть. Но да, это он. Поседевший у висков, с лучиками морщин у глаз, но тот же — неуклюжий, прямой, с взглядом, который всегда искал ее в толпе первым.

«Узнал от Лены из параллелки», — сказал он, пожимая руку ее мужу Максиму. Его ладонь была шершавой, теплой. Анна почувствовала, как подкашиваются ноги. Весь мир сжался до точки — до его голоса, пахнущего дождем и старыми книгами.

Он не был в соцсетях. Он существовал вне времени. И принес с собой его — их — время. Когда Максим засуетился с самоваром (самоваром!), они отступили в нишу у окна. И началось.

«Помнишь, как мы на крыше “Алмаза” слушали “Арию” на кассетнике?»
«Помнишь запах сирени в ботаничке, где ты решила, что станешь архитектором?»
«Помнишь наш побег в Питер на последние деньги, чтобы увидеть развод мостов?»

Он говорил, и в памяти Анны, заваленной счетами, отчетами и графиком прививок, вспыхивали яркие, сочные кадры. Не просто воспоминания — обещания. Обещания той Анны, которая верила, что мир принадлежит ей, что любовь — это взрыв, а не тихий договор о партнерстве. Марк был живым голосом той, забытой девчонки.

Максим, ее муж, в своем идеальном бежевом свитере, был мил, предсказуем, безопасен. Он был настоящим. А Марк был подлинным. И в этом была вся разница.

Гости разошлись. Максим, сняв галстук, кряхтя укладывал спать их дочь Софию. Слышно было его фальшивое басовитое пение: какую-то рекламную песенку про йогурт. Не «Би-2», не «Арию». Йогурт.

Марк стоял на балконе, курил. Анна вышла. Ночь была теплой, город сиял, как чужая драгоценность.
«У меня все еще есть тот “Запорожец”, — сказал он, не глядя на нее. — На ходу. Представляешь? Он ждал.»
«Чего ждал?»
«Нашего побега. Как тогда в Питер. Только теперь — и навсегда. Можно все бросить. Можно начать с чистого листа. Вернуть время. Я проверил — карбюратор в порядке.»

Он повернулся. В его глазах горела не ностальгия. Горела наглая, безумная надежда. И она на мгновение представила это: запах бензина и старой кожи, узкая дорога в никуда, смех, ветер в волосах. Бегство от идеальных капкейков, от графика прививок, от безопасного свитера цвета беж. Бегство к себе — к той, прежней.

И сердце ее рванулось в эту фантазию, как загнанная лошадь навстречу призраку свободы.

В этот момент из комнаты донесся тонкий писк Софии. И сразу — сонное, сиплое ворчание Максима: «Тише-тише, папуля здесь, папуля все исправит…» Послышались шаркающие шаги, бормотание. Не песня. Нежные, нелепые, живые звуки человека, который не боится быть неуклюжим. Который здесь. Который не звал ее в бегство, а просто оставался. Каждый день.

Марк смотрел на нее, ловя ответ. Его губы уже складывались в победную улыбку. Он видел колебание.

Анна сделала глубокий вдох. Запах дождя и табака смешался с запахом детской присыпки и теплого молока, доносившегося из приоткрытой двери.
«Карбюратор, говоришь? — тихо произнесла она. — Это хорошо. Его нужно беречь. Для новых путешествий. Не для побегов.»
«Аня…»
«Марк, спасибо. Ты вернул мне ее на один вечер. Ту девочку. Это был лучший подарок. Но я… я не могу ей больше быть. Я здесь. У меня здесь — своя, другая жизнь. И она мне дорога.»

Он долго молчал, потом кивнул, дотащил сигарету и бросил окурок вниз, следя за его падением.
«Жаль. Она была классной, та девочка.»
«Да, — согласилась Анна, и в горле встал ком. — Была.»

Когда он ушел, не попрощавшись, Анна вернулась в квартиру. Максим спал в кресле рядом с кроваткой, запрокинув голову, с полуоткрытым ртом. На его мобильном, валявшемся на полу, горел экран — открытое приложение с инструкцией по введению нового прикорма. Он искал. Пытался. Был здесь.

Она накрыла его пледом, поймав себя на мысли, что цвет пледа — тот самый пыльно-розовый, как ее платье. Несовершенное, выцветшее, настоящее. Она прилегла на диван, прижав ладони к груди. Там, где час назад шумела пустая раковина, теперь было тихо. И в этой тишине рождалась новая мелодия. Не гимн бегству, а колыбельная для усталого героя, который остался. И для себя, которая выбрала — остаться.