Несвоевременные реплики. История 2. Недозвон.

Телефон зазвонил так, как звонят только старые городские аппараты: громко, резко, требовательно, будто от его звонка зависит что-то жизненно важное. Мария Васильевна вздрогнула, чуть не уронив тряпку, которой вытирала пыль с тяжелого корпуса телевизора «Рубин». Она ненавидела этот телефон. Он был привязанностью ее покойной матери, а теперь, как надсмотрщик, стоял на тумбочке в прихожей, напоминая о долге, который давно уже стал тюрьмой.

Она подошла, откашлялась, взяла трубку.
«Алло?»
«Можно Веру?» — спросил мужской голос. Голос пожилой, но еще крепкий, с приятным бархатным хрипотцой и едва уловимым, стершимся от времени акцентом.
«Веры нет», — автоматически ответила Мария Васильевна.
«Когда будет?»
«Никогда. Она умерла. Год назад».

На том конце молчали. Так долго, что Мария Васильевна уже хотела положить трубку.
«Извините, — наконец сказал голос. — Я… не знал. Я очень давно не звонил. Мы… мы не виделись с семьдесят… нет, с шестьдесят девятого года. Просто вспомнил. Решил найти».

Мария Васильевна прислонилась лбом к прохладной стене в прихожей. Вера. Ее младшая сестра. Веселая, смелая, язвительная. Та, что в шестьдесят девятом сорвалась с места, поссорившись с матерью, и уехала в Ленинград учиться на режиссера. Та, что жила ярко, шумно, неудачно выходила замуж, писала странные пьесы, звала Машу к себе — в другую, свободную жизнь. А Мария Васильевна, старшая, «разумная», осталась. Сначала ухаживать за отцом-инвалидом, потом — за властной, вечно недовольной матерью. Она стала учительницей математики в родной школе. Вышла замуж за тихого инженера, который умер рано. Детей не было. Ее жизнь была ровной, как лист в клетку, и такой же предсказуемой. А жизнь Веры была размашистым, небрежным рисунком на полях.

«Вы кто?» — спросила Мария Васильевна, и ее собственный голос показался ей чужим.
«Михаил. Мы учились вместе в театральном. Она, наверное, не… не упоминала».
«Упоминала, — неожиданно для себя соврала Мария Васильевна. Она не помнила такого имени. Но вдруг — упоминала? В одном из своих восторженных, сумбурных писем? — Очень тепло».

Еще одна пауза. Потом он рассмеялся. Смех был легким, заразным.
«Врете вы, милая женщина. Вера меня ненавидела после нашего последнего разговора. Я уезжал в Париж. По программе обмена. На год. Звал ее с собой. Она сказала, что не может бросить какого-то своего молодого человека, поэта, кажется. А я сказал, что она дура и закопает свой талант в провинции. Мы разругались в хлам. Больше не виделись».

Париж. Шестьдесят девятый. Молодой человек. Мария Васильевна медленно сползла по стене, усевшись на табуретку в тесной прихожей. Перед глазами поплыли круги. Она вспомнила. Да, был такой. Вера в слезах прибежала к ней тогда, на их общую, еще девичью комнату. «Он уезжает, Машка! Зовет! Но я же люблю Сашку! И мама с ума сойдет!» А Мария Васильевна, двадцатипятилетняя, уже похоронившая отца и взвалившая на себя мать, строго сказала: «Ты должна решить сама. Но бросать все ради сомнительной поездки — безответственно». Она произнесла это. Она, которая сама ничего никогда не бросала и никуда не ездила.

«Она не закопала талант, — тихо сказала Мария Васильевна в трубку. — Она много работала. Ставила спектакли. Ее помнят».
«А вы? Вы ее… дочь?»
«Сестра. Старшая. Мария».
«Мария… — он произнес имя так, будто пробовал на вкус. — Знаете, я так и не женился. Жил в Париже, потом в Праге, потом вернулся. Ставил всякую чепуху. Все думал… все думал, что если бы она тогда поехала, все было бы иначе. Для нас обоих. Это глупо, да?»

Мария Васильевна смотрела на луч пыли, танцующий в полоске света из-под двери в ванную. Она думала о своей жизни. Об исписанных мелом досках. О бесконечных борщах для матери. О тишине в квартире после смерти мужа. О чувстве долга, которое было единственным компасом. Она могла бы сказать: «Да, глупо. У нее была своя жизнь». Но что-то внутри, какая-то старая, заржавевшая пружина, вдруг распрямилась с тихим щелчком.

«Не глупо, — сказала она так твердо, что сама удивилась. — Я думаю… я думаю, она потом жалела. Что не поехала. Она часто говорила: «Вот если бы тогда…»
Она врала. Вера никогда не говорила такого. Но в этот момент Мария Васильевна говорила не за Веру. Она говорила за себя. За ту девчонку Машу, которая могла бы не остаться, а уехать. Куда угодно. С кем угодно. Или просто одна.

«Правда? — в голосе Михаила появилась трещина. — Спасибо, что сказали. Вы… вы очень добры. Простите за беспокойство».

Он собирался положить трубку.
«Михаил! — почти выкрикнула она. — А что… что в Париже? В шестьдесят девятом? Каким он был?»

На том конце снова тишина. Потом он начал говорить. Медленно, подробно. О запахе жареных каштанов и старого камня. О том, как светилась Сена в пятнах уличных фонарей. О маленьком театре на Монмартре, где он играл в странных авангардных постановках. О чувстве, будто весь мир лежит у твоих ног и ждет, когда ты начнешь его переделывать.

Мария Васильевна слушала, закрыв глаза. Она не видела тесную прихожую, не слышала гула холодильника. Она видела узкие улочки и чувствовала легкий морозный ветерок с Сены. Она была там. Не Вера. Она. Маша.

Он говорил минут двадцать. Потом умолк.
«Спасибо, — шепотом сказала она. — Мне пора. Обед».
«Да, конечно. Еще раз извините. И… спасибо. Вы как будто позволили мне попрощаться. С ней. С той молодой Верой».

Он положил трубку. Мария Васильевна еще долго сидела на табуретке, прижимая к уху гудящую пластиковую раковину. Потом встала, подошла к серванту, где за стеклом стояли немногие семейные реликвии. Среди них — пожелтевшая фотография. Две девушки, Вера и Маша, на скамейке у реки. Вера смеется, запрокинув голову. Маша смотрит чуть в сторону, сдержанно улыбаясь. На обороте почерком Веры: «Сестры. 1968. Перед бурей».

Мария Васильевна взяла фотографию, прошла в комнату, где стояло пианино, накрытое кружевной скатертью. Она подняла крышку. Пыльные клавиши молчали десятилетиями. Она не умела играть. Никогда не научилась. А Вера просила: «Давай купим пианино! Я буду играть, а ты петь!» Мать сказала: «Глупости. Денег нет. Места нет».

Она тронула желтоватую клавишу «до». Звук был глухим, расстроенным, но — звуком. Она нажала еще раз. Сильнее.

Потом она пошла на кухню, вылила в раковину начавший подгорать суп, который варила по привычке, хотя есть его было некому. Открыла холодильник. Достала яйцо, сыр, зелень. Приготовила себе омлет. Красиво, с помидорками. Поставила на стол. Села. Съела. Медленно, смакуя.

Вечером она снова подошла к телефону. Не для того чтобы ждать звонка. Она взяла толстую телефонную книгу, нашла номер районной музыкальной школы для взрослых. Записалась. На курсы «Фортепиано для начинающих». Первое занятие — через неделю.

Она положила трубку и посмотрела на фотографию сестер, которую теперь поставила на тумбочку рядом с телефоном. «Прости, Верка, — прошептала она. — И спасибо. Твой не вовремя пришедший принц… он сегодня позвонил и для меня».