Сделка

С Д Е Л К А.

   Унгерн фон Штернберг – гад.
   Я написал это и почувствовал облегчение. Зачем я это вообще пишу? Чтобы кто-нибудь прочитал и понял, кто такой Штернберг и кто такой я. Про него уже сейчас сочиняют легенды. Про меня никогда, ничего никто не напишет, кроме меня самого. Я Ромку знаю с детства, мы с ним учились в одной гимназии, пока его не выгнали. Его выгнали, а я хорошо закончил, но, он стал легендой, а я стал никчемой, почему это так? Да, я очень даже далеко не ангел. Я убийца, вор, игрок, наркоман и насильник. Но, я ещё и сражался за Россию в германскую,  на моей шкуре места живого нет, и есть у меня свой Георгий. Роман Фёдорович Унгерн фон Штернберг тоже сражался, спору нет. Ромка – сволочь, но не трус. Про него и так напишут, а я буду писать про себя и про него, чтобы хоть что-нибудь осталось от меня, рядом с ним, после того, как я сдохну.
   Родился я в Петербурге, Питер – моя родина. Но, так уж случилось, что гимназию оканчивал в Ревеле, Николаевскую гимназию. Потом поступил в университет. Примерно, в то же время, мама Ромки, которую я хорошо знал и его отчим, барон Оскар Хойниген-Хьюн, пристроили Ромку в Морской корпус. Оттуда его тоже выгнали. А тут, на тебе – японская война. Ромка идёт сражаться с  японцами и получает там орден, а я спокойно себе получаю образование на факультете восточной филологии. Выучил японский язык, на хрена он был мне нужен? Но, в 14-м году у меня уже не получилось отсидеться, да я особо и не увиливал. Закончил курсы, получил погоны прапорщика и попал на Кавказский фронт. Ничем особым я там не отличился, но настрадался безмерно, честно говорю. В 17-м, когда фронт уже полностью развалился, я приехал домой, - в Петроград уже. То ли отпускник, то ли дезертир, чёрт его знает, кем я тогда был. Я слонялся по Питеру в погонах теперь поручика, пока это не стало опасно. Ходить в погонах стало опасно, понимаете? Тогда я их снял. Куда мне было идти, где получить хоть что-то, когда даже в министерстве, кроме перепуганного швейцара, я никого никогда не мог застать? Жил некоторое время за счёт друзей, подкидывали на хлеб. Кокаин стоил почти столько же, сколько и хлеб – нюхнёшь  и вроде бы как нормально. Потом обрушился 19-й год, я не знаю ничего страшнее 19-го года. Друзья сгинули, кто уехал, кто пропал. У меня денег не было, чтобы уехать, родители к тому времени, уже умерли. Я сидел один, как перст, в насквозь промороженной квартире, не имея ни куска хлеба, ни папиросы, ни глотка водки. Куда мне было деваться? Ну, я и взял наган, единственное, что у меня ещё осталось, и пошёл грабить аптеку. Почему аптеку? Потому, что аптеки ещё держались, как ни странно, иная же торговля, стояла заколоченная досками или с разбитыми витринами. И потому, что в аптеке можно было взять не только деньги, но и кокаин. Да, господа, - кокаин.
  В сумерках, я толкнул дверь аптеки где-то в переулке на Петроградской стороне. Звякнул колокольчик. Старичок в седой эспаньолке блеснул на меня из-за прилавка стёклами пенснэ, - Закрываюсь.
  Я сунул шпалер ему в лицо, - Деньги и кокаин!
  - Да как, как… - закаркал аптекарь, - …как вы смеете! Вы же офицер!
  На мне не было погон, но, видимо, уловил он что-то в моём лице.
  Я выстрелил дважды через его плечо. С полок полетели осколки стекла и брызги растворов.
              - Деньги и кокаин!
  Трясущимися руками аптекарь выложил на прилавок пухлую пачку «керенок» вперемешку с «катьками», почти ничего уже не стоившими.
              - Кокаин! – рявкнул я.
  Он достал откуда-то флакон и попробовал отмерить оттуда в крохотный пузырёк, наивный старичок. Руки у него дрожали, игольчатый порошок сыпался на прилавок. Жалкое и смешное зрелище.
  Я выхватил у него флакон, сгрёб в карман деньги и выскочил вон.
    - Побойтесь Бога! – крикнул аптекарь мне в спину.
  Но, Бога я не боялся.

***

  Награбленных миллионов мне хватило на четвертушку хлеба, похожего на глину, луковицу и бутылку мутного самогону, чем я разжился на толкучке у Гостинного. Там можно было разжиться и голодной барышней, приличного вида, отчего на меня накатил приступ идиотического веселья. Пробираясь до своего бессветного жилища через завалы снега, я оскальзывался на наледях замёрзшей мочи и юродски хихикал, - кто бы кем поужинал первым, жених невестой или наоборот? Голод и холод опускают на четвереньки и кавалеров и дам, заставляя их кружиться в белом, собачьем танце, оскальзываясь на наледях замёрзшей мочи, под белыми хлопьями мёртвого снега.
  В застойном воздухе промороженной квартиры висела мерзкая вонь неработающей канализации и перегар моих газетных самокруток. Не раздеваясь, я быстро порубил топориком для отсутствующего мяса очередной венский стул из отцовского кабинета и разжёг камин, при помощи кресала, привезенного с фронта в кармане шинели.
  По вытертому золоту обоев заплясали багровые отсветы огня, и от этого стало теплее. Я добавил тепла, набулькав себе полстакана самогону. После этого, мой нос оттаял, и стало возможным принять понюшку. Пространство осветилось, время перестало быть беспросветным. Я приветствовал новое качество бытия, плеснув  ещё самогону и поднеся себе корочку чёрного хлеба с солью. Или помянул утраченную девственность своей души – белой солью на чёрном хлебе и горьким стаканчиком?
  Я зажёг все огарки свечей, до которых смог дотянуться. Нюхнул ещё. Ещё выпил. Почему-то, у меня возникло отчётливое впечатление, что где-то в доме стоит гроб. Я взял шандал с одиноким огоньком в оплывающем кусочке воска и пошёл через тёмную анфиладу комнат, которая казалась бесконечной. Кто-то шёл мне навстречу, и я совсем не удивился. Огонёк свечи в его руке приблизился.
  Я стоял перед зеркалом. Тот, в зеркале, был тёмной фигурой за жёлтым пятном света. Застрелиться, стоя перед зеркалом, показалось мне очень уместным. Я достал наган и выстрелил, через жёлтое пятно света, ему в лоб.
   Брызнули осколки стекла, по моему лицу потекла кровь. За зеркалом обнаружились тяжёлые бархатные шторы, собранные алым шнуром по обе стороны двери с бронзовой ручкой. Я повернул ручку и вошёл в тесный кабинет. Лысый человечек, скрипевший пером за конторкой, поднял голову.
  - А-а-а, - укоризненно протянул он. – Заждались, сударь. Вам туда-с.
   Я направился к двери в противоположной стене.
  - Шандальчик-то, оставьте, - сказал человечек мне в спину. – И наган-с.
  Я оставил, несколько пристыженный.
  Кабинет за дверью был огромен. Углы его тонули в полумраке. У пылающего камина сидел в креслах представительный господин, алые блики огня играли на его лице, словно вырубленном из камня.
  - Время! – недовольно сказал он, мельком взглянув на бригет. – Ваше время пришло, молодой человек. Оно может уйти и больше не вернуться. Итак, что вам угодно?
  - Мне? – Я был в совершенной растерянности.
  Мне было стыдно сказать, что более всего мне угодно пожрать и бутылку хорошего «порто». И сигару. И помыться. И посетить, чёрт возьми, утеплённый ватерклозет.
  - 100 тысяч, - сказал я. – Золотом.
  Представительный господин опустил руку за подлокотник своего кресла и бросил к моим ногам объёмистый брезентовый кошель. На его боку был чёткий чёрный штемпель – «100000». Я раскрыл. Блики каминного огня заиграли на золотом лике императора. На многих ликах. С моего лба, на золото капнула кровь.
  - А… - начал, было, я.
  - Указания получите в своё время, - перебил меня господин. - Без расписок обойдёмся.  Можете идти.
  Я направился к выходу.
  - Не туда-с!
  Лысый человечек, возникнув из ниоткуда у моего плеча и аккуратно взяв под локоток, подталкивал меня к  низенькой, закопченной двери, упрятанной среди теней на  стене, отчего я её, поначалу, не заметил.
  - Чёрным ходом, извольте-с. Так у нас заведено. И вещички не забудьте.
  Он опустил наган в карман моей шинели, сунул в руку шандал и, распахнув дверь, увесисто толкнул в спину.
  Я очутился в каком-то загаженном переулке, с мешком золота и холодным шандалом в руках. Ледяной ветер косо нёс сквозь тьму острые снежинки. В конце узкой щели меж кирпичных стен, жёлтым светился фонарь, раскачиваясь и скрипя на чёрном столбе. Прижимая к груди драгоценный кошель, я выставил вперёд руку с шандалом и пошёл на свет, пряча лицо в поднятом воротнике шинели.
  - Оба-на! Куда торопимся, дядя?
  Из-за завесы снега выступили две сгорбленные фигуры в куцых пальтишках. Лица, под надвинутыми на лоб папахами, были, - как серые булыжники.
  - Чё это у тебя?
  Я отшатнулся назад, нащупывая револьвер.
  Фигура выдернула руку из кармана. Из широкого рукава выскользнула короткая палка с гирькой на ремешке. Вторая фигура толкнула меня сбоку и замаха я не уловил.
  Потом наступила тьма.

***

  Белое солнце прожигало голубую ткань неба и через глаза пронзало мой мозг. Я лежал навзничь на чём-то твёрдом, обливаясь потом внутри своей шинели. Сел. Голова раскалывалась.
  Вокруг простиралась плоская, как стол, степь, покрытая редкой, рыжей травой. Меж окостеневших стеблей струился седой ковыль. Рядом со мной, лицом вниз, лежал человек в китайском халате. Его руки были скручены за спиной волосяной верёвкой. Такой же верёвкой стянуто всё тело по рукам и ногам. В его всклокоченных волосах запеклась кровь. Рядом с головой валялась армейская фуражка. Признаков жизни он не подавал.
  Последнее, что я вспомнил, было качание гирьки на конце кистеня. Меня замутило. Я встал на дрожащие ноги, чтобы не облевать шинель. Золото исчезло. Я чувствовал гнев, отчаяние и страх. Где я?
  На горизонте, у края степи, появилось облачко пыли. Из облачка выплыла кавалькада всадников. В голове отряда подрагивало красное пятнышко, как капля крови, - флаг.
  Я заорал. Меня мучила жажда и боль, горизонт извивался, как змея, меняющая шкуру, всё текло перед моими глазами и изменялось, теряя устойчивость. Я ощущал ужас под этим белым солнцем, перед бескрайностью этой жгучей, бредовой степи, как таракан на сковородке.  Я был готов сдаться в плен хоть чертям  или самым лютым комиссарам. И я орал и прыгал. Прыгал и орал, размахивая руками.
 Меня заметили. Отряд изменил направление и пошёл ко мне, сначала на рысях, потом галопом. Вскоре, я оказался в кругу всхрапывающих лошадей. Всадники, однако, не обращали на меня никакого внимания, их взгляды были устремлены на человека, лежащего на земле. Молодой командир с красной ленточкой на папахе, спешился, подошёл к нему и рывком перевернул на спину. Глаза человека открылись.
  Я узнал его сразу, вспышкой молнии, хотя он сильно изменился. Теперь он был в ржавой бороде и усах, почти белые, на лице цвета меди, глаза, не мигая, смотрели на солнце.
  - Кто вы? – спросил командир.
  Человек разлепил спёкшиеся губы:
  - Я барон Унгерн фон Штернберг.
  Упала тишина. Даже лошади перестали всхрапывать. Только ветер в окостеневшей траве сухо посвистывал.
  Командир обернулся к своим бойцам:
  - Взять его на конь, осторожно.
  Двое спешились, подхватили связанное тело и уложили на седло. Барон не произнёс больше ни слова.
  Кавалеристы развернули лошадей, выстраиваясь походным порядком.
  - Эскадро-о-о-н! – пропел командир, - Рысью-ю-ю, ма-а-а-рш!
  - А я? А меня… - я побежал за командиром, хватаясь за стремя.
  - Ты? – командир насмешливо глянул на меня через плечо.
  И, вдруг выхватив шашку, ударил меня плашмя по