Месяц, день и пятьдесят лет.

Перекидывая ногу через борт грузовика, Соколов громко выругался, заслышав доносящийся от санитарного блиндажа склочный тенор Женьки Курганова, снова цепляющего Нину.
- Хреновая ты медсестра, Нинка. Говорю же, у меня два чирья открылись, пиши, что болен, не могу тащиться в деревню.
Чирьи у Курганова вскакивали регулярно в разных местах, самые что ни на есть настоящие, а Женька, считавшийся в батальоне «белой костью», тыкал ими в Нину, добиваясь освобождения от рутины. Медсестричка плакала навзрыд - Курганов вел себя как скотина, высмеивая по ходу ее щуплость и косящие глаза, намекая, что знает, кто пялит девчонку по ночам. Гнилой человек, ссыкун, баба. В соколовской деревне таких учили быстро: либо темную, либо уголек в штаны. Но здесь Евгений на особом положении, единственный переводчик, едрить шибче, не семь классов, как у большинства, а, бляха-муха, университет. Вот и пользуется привилегиями, мочалит поганым языком. И не только Нинку.
Спрыгнул на размокшую траву, потянулся - пять часов по рытвинам трястись не сахар, спина, хоть и прошел год после ранения, все равно ноет. Из-под ладони огляделся: сумерки сизые, а среди деревьев полоса заката, то алая, маковая, то розовая, будто тело Стешки, когда Соковов первый раз стаскивал с нее юбку.
Степанида-Стапанида, девка-оторва, снайперша ихняя. Жаркая, отчаянная, злая: ни бога, ни черта, ни фрицев, ни командования не боялась. Стреляла так, что мужики челюсть рукой поддерживали. Пила наравне со всеми – не пьянея, могла одним словом послать в пешее далекое, и даже Курганов вникал - лучше пойти, а то, кто знает, снайпер, она и есть снайпер.
Соколов прикрыл глаза, вспоминая, как увидел Стешку первый раз: брился в одном исподнем, а тут голос за спиной - звонкий, высокий. Шрам вон, на щеке, до сих пор - бритвой полоснул от неожиданности. Оглянулся - девчонка стоит, черноволосая, ладная: глазюки шальные цыганские, шея-стебелек из воротника, стрижка шлемом. И рот, рот – сочный, большой, цвета вишни давленой. У него на этот рот вскочил как по команде, рукой прикрыть не успел. А что хотите, четыре месяца без бабы, бои очередью шли, третий год войны, ни вздохнуть, ни перднуть: стреляй, хорони, двигайся, отчитывайся, принимай; стреляй, хорони, лечись, пей, командуй. Стешка не дура, сразу просекла, морду серьезную сделала, а в зрачках - черти гопак пляшут: «Я, – говорит, – могу попозже зайти. Когда вы гигиенические процедуры завершите». И добавила, буравя взглядом ширинку, растягивая слова: «Разные процедуры. Может, охладиться понадобится». Вот язва, а. Соколов тогда развеселился, хоть и смутился. Повелся.
Уже через неделю Стешка дрожала тонким телом под его лапищами, металась головой, собирая в волосы солому, тянулась, когда Соколов заламывал, целовал.
Степанида-Степанида, судьба у нас такая, Стешка. Военная, бля, житуха. Какой бы бесстрашной ты ни была, именная пуля, если надо найти – всегда вычислит. И тебя пометила. Похоронена ты, Стешка, девочка киевская, у большой дороги под кустом.
От мыслей отвлек ор Рогозина:
- Соколов, мать твою, завтра ждали.
Следом вопль над землянками:
- Ротный вернулся!

От санблиндажа бежала зареванная Ниночка, за ней вальяжно шествовал Курганов. Соколов кивнул медсестричке, в два шага преградил Женьке путь:
- Кончай доставать Нинку, понял? Я все слышал.
Курганов пощелкал зубами, оскалился:
- Я тебе, ротный, не подчиняюсь, уйми пыл. Никому не хамлю, а что за здоровье свое беспокоюсь, так подобных тебе – сотни, а я – один. Усек? Будут в деревне фрицы, пусть твои ребятки их сюда притащат, а мы побалакаем. Комбат не против, можешь пойти за приказом.

Махнув рукой, Соколов сплюнул - дерьмо дерьмом, лучше отойти, пока не вляпался по маковку. Почесал бровь: так, пойдут Мишка, Анисимов, Рыжий и… четвертого кого? Павлов, Гиоргадзе долечиваются, Лопухин с Ярцевым в разведке. Пока думал, услышал чей-то бас в ответ на матерную трехэтажную тираду Рогозина. Голос был настолько низким, вязким, что фразы чудились самолетным гулом, жужжанием шмеля, и – почему-то – застывающей смолой. Что за Шаляпин в роте объявился? Не слышал, вроде… Оглянулся, перед Рогозиным стоял худощавый светловолосый парень чуть ниже Соколова, лицо угловатое, грубое, как топором из колоды высеченное. А, ну да, точно, из пополнения, перед объездом принял троих, познакомиться вот только не успел. Подошел, парень вытянулся, медленно прогудел:
- Рядовой Романюк. Прошу отправить меня в деревню за языком.
Соколов пристально разглядывал новичка, фотографировал в себя: была у него привычка, мать все еще смеялась, рассматривать лица, отпечатывая их в памяти. Зато и знал всех в батальоне, даже кого раз видел. Отметил, парень, чуть прищурившись, уставился в переносицу, не моргая, глаза серые, каменные, похожи на булыжники. Ресницы густые, девки обзавидовались, поди, подбородок обрубленный, узкие губы вытянуты в нитку. Соколов доверял первому впечатлению, а здесь оно сходу, как подчеркнутая красным строчка в личном деле «Надежный. Можно». Сразу почувствовал: не гниль, не трус, не болтун. Этого было достаточно.
- Хорошо. Пойдешь. Звать как?
- Андрей…
— — — — — — —

Через месяц.
Послезавтра - наступление. Соколов заранее знал - бешено будет, этот бой только под крики: «Умереть за Родину», «Сдохнуть, но удержать». Подкрепление не сразу, поэтому их задача – зубами вгрызться, но не пропустить.
Послезавтра… Пожить бы еще, 25 всего-то, сына с дочкой родить, мать обнять, Москву посмотреть, с ребятами за победу выпить, Романюка этого…
Бля.
Соколов сел спиной к дереву, раздвинул ноги, согнув в коленях, затылок терся о шершавую кору, ноздри забивал запах прелой травы. Тихо, едрена вошь, как же тихо. Будто и не война вовсе, а обычная ночь, вон – звезды в полнеба и мигают, суки. Послезавтра так же будут, только другим. Живым. А ему, может, яма под корнями, снятые сапоги, гимнастерка, лицом в землю или вверх, как положат, комья мокрой глины бум-бум-бум. Ничего, пусть, знал, на что шел, со своими же... Кого покосит. Романюк…
Перед глазами снова встало лицо рядового - полмесяца встает, особенно по утрам. И лицо и… бля. А от голоса мурашки по коже гарцуют, затылок кипит, ни от одной бабы такого не было, ни от одной. Первый раз, когда случилось, Соколов охренел, ничего не понял, подумав – «от недоебли на козу встанет». Но все повторилось, хоть и тискался с поварихой Таисьей через ночь, мял ее рыхлый живот, лапал грудь, хлопал по заднице, а все одно – кончая, думал о Романюке.
От злости, растерянности ненавидеть себя стал, каждый вечер стакан спирта и отрубался, но и во сне – новенький смотрит, смотрит пристально в глаза, словно зовет. Просыпался - как не ложился: разбитый, потный, голова дурная.
Сам себе казался то ли грязным, то ли опозоренным. Помнил ведь, в деревне Санек шепотом рассказывал, когда брата из лагеря встретил: мол, Толян болтал, среди блатных есть мужики, которых паханы для себя девками сделали, в жопу пялили когда хотели и другим сдавали, продавали. А те подмахивали, как бабы и бабами считались, никто за мужиков не держал, сучки и сучки. Помнил, как от рассказа блевать потянуло, рот вязкой слюной наполнился - до того мерзкая картина, бля, мужик мужику… Да после такого только в петлю.
Одно примиряло, Романюка достаточно было видеть, ну ладно, если придется, то приветливо обнять, шутя растрепать волосы, случайно мазануть щекой по лицу. И только. Но сны, сны… Преследовали.
Они пересекались каждый день. А как иначе, рядовой и ротный, командир и подчиненный. Соколову повсюду мерещилась угловатая фигура Андрея, воображалось, тот специально доводит, нарочно запрокидывает голову, чтобы обветренная кожа туго натянулась на острых скулах, поднимает уголки губ, встряхивается мокрой псиной. Соколов срывался в крик, жесткие приказы, в роте думали – психует перед наступлением, видимо, хреново все...
Ладно, сейчас не время. Послезавтра… Переживут - придумает, как и куда Романюка перевести – с глаз долой, забыть. Война, бля, война, он ротный. Об этом – помнить. Только об этом.

Сзади хрустнула ветка, Соколова от неожиданности аж подбросило – вскочил, развернулся и будто с размаху кирпичом поддых. В темноте – фигура рядового.
- Ты что тут делаешь?
Голос звучал пьяно. Романюк пожал плечами, пнул носком сапога палку:
- Гуляю.
- По бульвару? Быстро назад.
Андрей смотрел, как казалось, насмешливо, кулаки зачесались от желания двинуть ему в челюсть и за этот взгляд, и за свои мысли, и за чувство стыда, и за узкие губы, и за то, что ворошит соколовское нутро. Рядовой поежился:
- Хорошо. Покурить-то можно?
Пружинисто, по дуге, обошел, чуть помедлив, присел на корточки у того же дерева, затянулся, прикрывая огонек «домиком». Злость прошла так же быстро, как появилась – теперь хотелось провести указательным пальцем по профилю, проступающему ломаной размытой линией в свете горящей самокрутки. Вонзив пальцы в ладонь, бросил:
- Готов к наступлению?
В ответ низко:
- Всегда готов, товарищ ротный.
- Лет сколько?
- Двадцать.
- Мать, отец?
- Сестра и тетка, с начала войны ничего о них не знаю.
- Откуда сам?
- Из Одессы. А вы?
- Сибиряк. Тоже сеструха, младшая, мать.
- Понятно.
- Откуда к нам?
- Часть же расформировали, кто остался - разбросали.
Пока кидали друг другу короткие фразы, ротный окончательно успокоился - вблизи все казалось абсолютно нормальным, два мужика курят, разговаривают… Присел по другую сторону ствола:
- Боишься?
- Не знаю. А вы?
Соколов промолчал.
Тишина стала какая-то искусственная, на ум пришло слово "безмолвие" - застыло все кругом, затаилось: ни ветра, ни крика ночных птиц, ни выстрелов, ни дыхания. Тишина. Перед грохотом.
Последний раз выпустив дым, Соколов резко поднялся, протягивая руку рядовому:
- Подъем.
Тот удивленно перевел взгляд с его ладони на лицо, потом снова на ладонь, взялся. Пальцы Романюка были сухими, холодными, Соколов сильно дернул на себя, поднимая. От рывка Андрей не удержался на ногах, подался вперед - и попал в обхват. Замерли оба. Лес вмиг заполнился громкими, рвущимися звуками общего вдоха-выдоха. Ротный отпихнул парня, пошел вперед, не оглядываясь.
— — — — — — —

День наступления.
Фронтовые сто грамм разошлись моментально, Соколов отдал свои стучащему зубами от страха 17-летнему молокососу: первый бой, первые выстрелы в человека, первый настоящий ужас перед смертью. Возникал ротный во всех местах сразу: в штабном блиндаже, у телефонистов, лаялся с Рогозиным, мечтал убить зануду-замполита, слушал комбата, отдавал приказы. Время шло. Вчера весь день Романюка не видел, не до него, да и встреча ночная мозги ливнем промыла, освободила от метаний. С таким поговорить, покурить, выпить. Все остальное – расшатанные нервы.

Рассредоточились ровной линией, поротно, вжались в окопы, ожидая приказа: сквернословили сквозь зубы, молчали, молились, драли губы до крови. Вначале пойдут фрицевские танки, по ним с фланга ударит противотанковая, а вот потом… потом уже они.
Это было не первое наступление в военной жизни Соколова, но всякий раз поражался, как неровно скачет время во время ожидания. Полчаса тянулись сутками. То ли потому, что всё ползком, от связистов к комбату, от центрального окопа к пулеметчикам. То ли кто-то давал им последнюю возможность