Лето, в котором тебя любят.

Узбекистане. Но между тобой и ними было, может, три раза по сто километров. Твой старший – так гласит легенда - был красив и силен, как ты. И немножко биндюжник, как он сам. И бабушка, встречая его из школы, всякий раз спрашивала: «Что сегодня, Абраша?» И было за счастье, если ее в школу не вызывали. Но старшего папиного брата боялись все нехорошие люди в округе и любили все друзья и родственники, потому что он был сильным, добрым, но справедливым. И никогда ничем не болел. А мой папа, встретивший войну семилетним, рос болезненным ребенком. Бабушка - командир сандружины –  вывезла своих на последней машине с раненными из полуразбомбленного Киева, куда уже входили немцы. И из гражданского населения в последний эшелон не брали никого.

Тогда еще она не знала, что по приезде в узбекский город с непроизносимым названием ее младший сын – мой папа заболеет тифом, и врач-поляк только посмотрит и скажет: не жилец. И будет у него сорок раз по сорок: сорок дней с зашкаливающей температурой. И старший, красивый, сильный, брат, никогда ничем не болевший, будет таскать полуживого младшего на закорках в больницу и обратно. И заплатит собственным здоровьем. А бабушка день и ночь работала на трудодни в колхозе, чтобы им было хотя бы что поесть И, когда свалился в тифе старший и черная тень простерла крылья над ее двумя сыновьями, она вызвала деда. И его отпустили с трудового фронта на время. Мой папа стал потихоньку оклемываться, вопреки прогнозу врача. А старший брат … Это было единственное время, когда мой отец видел своего отца плачущим. Дед сидел денно и нощно у постели умирающего сына, держал его за руку и безмолвно плакал. Просто катились слезы. А пятнадцатилетний мальчик говорил: «Лучше бы я ушел в армию».

А потом мой папа с моей мамой родили и вырастили двух сыновей – меня и младшего брата. И у нас тоже восемь лет разница. И мы родили детей. А дети - внуков. Но это уже другая история, начало которой там, где сидит наш дед у постели умирающего старшего сына, чтобы жили мы…

Слышите? Метроном так-так, так-так. Отмеряет отпущенные сроки. И не прерывается род не вопреки, а благодаря любви тех, кто остался в наших легендах. И мы живем за себя, и за них. Вечная память тебе, Абрам Гуревич!

… Так гласит легенда, так рассказывает мой папа.

…Моисей Семенович (а по-настоящему Шимонович) идет по дороге к семье. У него воспаленная грыжа, и он не может быстро идти. Он зарос бородой. В руках у него палка. Он спит по дороге, где придется. Но он никого не просит. Он просто не умеет этого делать. Он только молится богу перед заходом солнца и ничего не предпринимает в субботу. У него кончились и деньги, и запасы. Он ест, что подадут. Вечерами он молится богу, он ничего не просит, только благодарит. И идет дальше.
И однажды вечером в мазанку, или как там это называлось, где ютились бабушка с единственным младшим сыном, выжившим после брюшного тифа вопреки прогнозу врача, в этот то ли сарай для лопат, то ли склад для зерна, которого не было, постучали. Бабушка взяла керосинку, открыла дверь. На пороге стоял изможденный старик.
- Нам нечего вам подать, - сказала бабушка. – Разве что лепешку из жмыха и ковш воды. И у нас негде вас разместить.
Старик разомкнул спекшиеся губы и сказал:
- Рива, это я.
Об этом ли гласит легенда? Но так видит мое сердце… Папа, прости, если оно видит не совсем точно. Бабушка, дедушка – простят. Ведь это наша память, правда?

Врач, который делал деду операцию, был поражен терпению и мужеству этого молчаливого пожилого человека. Наркоза не было. И врач сказал:
- Дайте ему спирта, пусть выпьет.
- Я не пью, - ответил дед.
- Тогда не смотри.
Дед ничего не ответил и стал смотреть и покряхтывать.
- Ты бы матюгнулся что ли, - сказал врач.
- Я не умею, - ответил дед. Он не хотел хоть чем-нибудь мешать человеку, который делал свое дело. А когда врач закончил, дед сказал, - Спасибо. – И все.
Это рассказывает папа, который слышал, как об этом говорил врач с моей бабушкой…

-5-

Прости меня, деда, что я не ответил на твое письмо.
Я помню. Лето… гощу у бабушки, и мы с тобой идем гулять на детскую площадку…
Лето… Мы отдыхаем на речке Ирпень. Бабушка плывет на тот берег и обратно, а ты, не умея плавать, мечешься по берегу и машешь ей рукой, чтобы немедленно возвращалась. А потом ты делаешь мне кораблики из сосновой коры…
Лето… Я валяюсь на диване и швыряю под потолок диванную подушечку. Ты устал, пришел с работы. Тебе уже много лет. Добрейший, интеллигентнейший человек, всегда повязывающий галстук при встрече с женщиной, не произнесший за всю свою жизнь ни одного худого – не то что матерного – слова, любящий читать книги и газеты, знавший талмуд – и не имеющий ни одного класса образования.
- Мойша, своди ребенка погулять. Он уже с ума сходит. И купи по дороге молока…
Лето… А, может быть, это много лет? Но лучше – одно, большое, доброе, светлое лето, в котором тебя любят только за то, что ты есть.