Продолговатые листья оставляли в солнечном свете причудливые прорези. На моей коленке нагло стрекотал кузнечик, в плаще из солнечных прорех он чем-то напоминал зеленого тигра с вывернутыми коленями. Мое разочарование росло с каждой секундой. Целую неделю я посвятил этому событию, и ничего. Пустота. Обыденность. В зрачках кузнечика мир выглядел слегка перевернутым – пестрый жирный соус, размазанный по стекловидной поверхности. Скука. Распространяя затхлый запах кухни, сопя и отдуваясь, мимо кустов протопала женщина. Но тссс… наконец-то! Гравий устало захрустел под его ногами. Тридцать пять шагов. Остановка. Первый вдох. Себе на заметку – никогда не заводить никаких привычек. Второй вдох. Привычки бывают только пагубные. Молчание. Любая привычка – это всего лишь отражение дикого стремления людей к стабильности. К тому самому дню, когда мир их станет совсем неподвижен, рассчитан по часам и предсказуемо-ясен, как плоское, высушенное летней жарой небо. Третий вдох. Если смотреть на все с этой стороны, то только что я дал этому человеку то, к чему он так стремился – абсолютный покой. Слышишь, кузнечик, вот ты и стал свидетелем моего посвящения.
Как всегда, человек проснулся еще до рассвета. Небо только начинало заливаться румянцем. Повсюду была разлита какая-то неповторимая легкость, некий черновой набросок счастья. Хотелось верить, что сегодня – первый день победы. Сонная муха лениво ползла по татами. Цель и смысл ее путешествия были ей явно не известны, как и его продолжительность. Впрочем, конец снизошел на нее свыше. «Кажется, даже мухи сегодня какие-то легкие и счастливые», - подумал человек, вытирая руку. Летом каждый его день начинался с созерцания любимого цветка. Был у него в саду один куст, почти целое дерево, но в пору своего цветения он еле-еле рождал пару хиленьких белесых цветочков. Абсолютно бесполезных - ни семян, ни плодов, и с обычным травянистым запахом. Но именно это полное отсутствие смысла, логики и красоты пленило политика. От калитки до куста было тридцать пять шагов. Никакой красоты у куста не прибавилось. Человек наклонился к мелкому цветку. Первый вдох. Второй вдох. Вдруг политик почувствовал такой невыразимый покой, словно он наконец-то достиг своей цели. Какой именно цели, он не знал, но какой-то он точно достиг. Завершенность мира этим утром чувствовалась даже в грязной крестьянке, с которой он столкнулся по дороге сюда. Третий вдох. Человек огляделся. Солнечные лучи весело валялись на замшевой от травы земле и бездумно скакали по лохматым кустам. Все затопил оранжевый свет. Не сад, а квинтэссенция лета.
Первые рвотные массы поднялись через полчаса. Через час сознанье попрощалось с умирающим мозгом, а через три оскорбленные до глубины души воины клялись отомстить обидчику за такое унижение. В конце концов, если уж надо было подло убить их сёгуна, его можно было зарезать, удушить, столкнуть в пропасть, утыкать стрелами. Пусть бы он умер в крови, в мучениях, но не в своем же непереваренном завтраке. Такого воины простить уже не могли.
Иногда я задумываюсь, как видят мир мухи, муравьи или те же кузнечики? Один мой друг говорил, что мысли о чужих мировосприятиях навсегда меняют наше собственное. Он вообще считал, что отсветы чужих жизней всегда кажутся нам гораздо более загадочными, чем они есть. Это как морковка для ослика: чтобы ослик шел вперед, не смотрел по сторонам и не скучал, ему перед носом вешают морковку – перед людьми же всегда загадочно поблескивают отсветы чужих жизней. Своих целей нет ни у кого, вот и приходится выдумывать коллективные. Вообще мой друг был любитель поговорить.
Однажды рядом с одной рыбацкой деревушкой я нашел одну уютную пещеру. Внутри нее помимо бедной мебели стоял большой кусок растрескавшегося дерева, похожий на беременного слона в балдахине. Там-то мы впервые и встретились с моим другом. Он рассказал мне, что этот слон - это Святая Дева Мария, и он выстругал ее, когда впервые вступил на остров восходящего солнца. Это было тридцать лет назад, но с тех пор он и не пытался создать какое-либо другое ее изображение, говоря, что хотя в тот день из всех столярных инструментов у него был всего лишь ржавый меч, его рукой управляла сама святая. Может, их дева Мария ничего не понимает в столярном деле, а может действительно фигурой смахивает на слона, но перед тем куском дерева колени подгибались сами. И тогда я впервые понял, что нет абсолютно никакой разницы, кому молиться, важно – молиться, ведь молящийся блажен не потому, что молится, а он молится, потому что он - блажен. Боюсь, что мне уже не встретить статуи девы Марии прекраснее той, почти бесформенной, массы.
Видно, друг мой понял это гораздо раньше меня. Когда мы познакомились в его пещере, что он называл церковью, ему было уже за семьдесят, и он любил рассказывать были и небылицы про его далекую родину. Когда-то он был одним из самых ярых христиан в своей деревне, именно из-за этой ярости его и не взяли в монахи. Разочаровавшийся друг слегка побил настоятеля и отправился освобождать святую землю. Много шрамов оставил на его коже крестовый поход, много рассказов придумал он о каждом из своих шрамов. Но однажды он сказал мне, что наконец-то понял, зачем убивал. Все его убийства были нужны лишь для осознания одной простой вещи. Настоящий христианин любит Сатану не меньше, чем он любит Христа, ведь если Бог так огромен, то он живет в каждом – даже в самом падшем из ангелов… впрочем, истинный святой уже не замечает различий. «Как можно бояться демонов, когда их надо любить? Посмотри, они же все так одиноки», - сказал мне тогда старик. С тех пор он больше не проронил ни слова. Тому, кто живет в мире со своими бесами, слова уже не нужны. Монах умер вскоре – пещера осыпалась, но я был этому только рад. Последние годы мой друг итак жил в раю и вряд ли заметил большую перемену, а святые места не должны стоять долго. Ведь святость, как красота, это всего лишь блики того неуловимого мира, из сердца которого мы вышли – это всего лишь напоминания о доме, и они действенны лишь тогда, когда они мгновенны, неожиданны и неуловимы. Как стая бабочек, взмывающая из-под ног на летнем, искрящемся лугу. Мелькание золотистого, белого, серебристого, оранжевого, приправленное запахами зноя и стрекотанием кузнечиков длится лишь пару мгновений, зато воспоминания об этом еще долго служат указателем к какому-то совсем иному Я. Но стоит вам поймать хотя бы одну бабочку, как все великолепие умирает, превращаясь в уродливое насекомое с выпученными глазами и толстым мохнатым тельцем. Так и святость – назовите что-то святым, пустите к нему толпы, установите вокруг ритуалы, и оно умрет, оставив напоследок лишь пару пачкающихся золотистой пыльцой, бумажных крыльев.
Но из-за того, что пещера Святой Девы Марии рухнула, мне пришлось искать себе новый храм. Теперь перед заданиями я иногда заглядываю в маленькое, пропахшее специями святилище индуистов. Их боги не так претендуют на святость, а потому кажутся гораздо более древними и мудрыми, чем все эти иссохшие христианские святые, пропитанные излишней скорбью и, как перегаром, разящие своей добродетелью. Правда, это святилище приглянулось мне вовсе не из-за статуй богов или праведности индуистского учения, а из-за одной фрески. Великолепная богиня с точеными формами и бесконечностью счастья на лице с диким остервенением топчет горемычных изуродованных демонов. Вот один из них раздулся, заняв собой полфрески, то ли чтоб испугать богиню своими размерами, то ли чтоб, хоть перед смертью, побыть немного большим и значимым. Такое трогательное, одинокое, до смертельной злобы перепуганное существо. Так мне и стало ясно, что люди и не люди вовсе, а маленькие жабы, что раздуваются, чтоб их не проглотили. Только глотать их некому – змеи рядом не живут. А, может, змей и нет вовсе – планета крошечных жаб, то и дело раздувающихся от страха. Милая, в общем-то, планетка, но затхлая, как и любое болото. Однако я стараюсь всем этим не брезговать – пожалуй, это даже стоит любить, хотя бы из-за его одиночества. Впрочем, может оно таковым видится только самим жабам, а что увидел бы в этом мирке маленький изумрудный кузнечик?
Пар от жасминового чая смешивался с запахом дождя и пыли. Толстый человечек любовался тяжелыми тучами. Рядом с ним похрапывал белый пекинес с коричневым носом. Псу снился замечательный сон. В том сне он был великим императором, соединившим три самых огромных царства поднебесной. Когда ты окружен таким величием, просто неприлично, если у тебя нет врагов сутками мечтающих о твоей смерти. У императора они были. Наемные убийцы слетались во дворец такими же роями, какими чуть позже облепляли их отрубленные головы мухи. Нелегко быть Великим Императором. Ослу хорошо – идет себе за морковкой и мечтает о светлом будущем, и даже ведь не задумается, кто это такой добрый – морковку ему нашел, от грязи отмыл, покрасил, подвесил, да еще и препятствиями до конца жизни снабдил, так чтобы жить хотелось, цели какие-то достигать. Если б не он, что бы с народом стало – захирел бы народ, со скуки запил, да умер. Но ладно, по своей доброте душевной пекинес был готов взвалить на себя великий крест заботы о народе – он был готов решать проблемы так, чтоб они никогда не переводились и, какими бы тяжкими испытаниями не оборачивались, всегда оставляли надежду на лучшее завтра. Маленький белый пес смирился даже со своей абсолютно безграничной властью. Летели годы, и вот одним ветреным днем к императору на аудиенцию попал невысокий сухонький человечек, назвавшийся одним из самых лучших воинов и пообещавший сделать жизнь правителя еще стабильнее и тоскливее. Он поклялся устранять всяких заговорщиков и наемных убийц. К великому сожалению пекинеса у воина это действительно хорошо получалось. Теперь тяжкими предрассветными часами бедному императору даже не о чем было поволноваться. Владыка Поднебесной начал стремительно стареть. Однако такое жалкое положение вещей длилось не долго. Сухонький человечек быстро вошел в круги приближенных императора и получил право беседовать с повелителем наедине. Одна из таких бесед и положила конец тому ужасному состоянию предсказуемости, стабильности и покоя, в которое бедный пекинес был ввергнут во сне. В тот день начальник тайной охраны пришел еще более серьезный и собранный, чем всегда, еще более внимательно оглядел зал, тогда-то пес и понял, что настал его последний час в обличии императора. Приняв во внимание эту мелочь, он решил, что сегодняшняя их беседа с одним из самых удачливых его убийц будет не об интригах и кознях, а о невеселой, подчас даже рабской, жизни повелителей. Но прежде всего, пес поинтересовался, что же заставило этого сухонького человечка так желать смерти императора, чтоб убить целый год своей жизни только на завоевание его доверия. Причина оказалась стара как мир и затасканна не хуже отрепьев нищих бродяжек.
Война по присоединению новых земель или, как более благородно прозвал ее пекинес - по воссоединению Китая - длилась до сих пор. А собеседник императора, отвоевав свое, вдруг стал невообразимо чувствительным и больше не мог видеть то
