не шрам... Так они, кажется, близнецы!? Два Овечкиных... Нет, если вот этому зубами обзавестись, то... Ха! Где Ларка? Я ей вот того, со шрамом уступила бы...
– Чей будешь, друже? Чей человек: польский ли, литовский, аль рускый?
– А то! Русские мы.
«Слава тебе господи, хоть кто-то почти нормально заговорил…»
– О! Я-то сразу признал, а Офоня, братец, вот, сумлевается – непонятно, мол, баишь, не по-нашему… Ну, греби за наш стол коромыслом! С нами не пропадешь!
«Овечкин со шрамом», довольный, видимо, маленькой победой над братцем, подмигнул ему, захохотал и добродушно хлопнул меня по плечу. Слон. Как дубиной огрел.
А тот, что постарше, – мысленно я его Майором назвала, – осклабился и прохрипел:
– Гут. Карош. По-германски говришь? Шпрехен зи дойч? Датски? Шведски?
Я только головой мотала: нет, мол. А полиглот Майор продолжал:
– Спик инглиш?
– Йес, сэр – ответила я, и добавила скромно: – бат вэри бэд.
На самом деле я неплохо знаю английский, даром, что ли, мама меня натаскивала. Она у меня учительница английского. Вот за произношение не ручаюсь – языковой практики почти что и не было. Но дело не в произношении. Внутренний голос нашептывал: осторожность, и еще раз осторожность. Сначала подумай, потом скажи. Как говорится, каждое ваше слово может быть использовано против вас.
Майор смотрел в упор, бесцеремонно шаря глазами по моей фигуре сверху донизу. Остановился взглядом на руках, задумался, потер подбородок, подергал бородку. Чего он там увидал? Руки, как руки. Ну, неухоженные, да. При моей профессии это неизбежно – йод, нашатырь, хлорка, да еще постоянное мытье, тут не до маникюра…
Глаза строгого дядьки рентгеном просветили – такое осталось ощущение от «осмотра». Не знаю, какой уж он вывод сделал, относительно моей персоны, только не сказав больше ни слова, уселся обратно за стол, жестом пригласив присоединиться к компании. «Овечкины» шумно поддержали.
– Садись, земляк! Надо познакомиться да по чарке выпить.
– Ага, давай, друже, выпьем за знакомство! Я Ивашка, а то брат родный – Офоня, прозывается Сомом, ха-ха-ха! Зубов-то, яко рыбина, лишен, с отрочества еще – кобыла копытом обласкала. Рябовы мы, близнецы. А се кормчий наш, Роде, – уважительно кивнул на «майора» Ивашка, – по-ихнему – капитан Карстен, мы же, команда, его Рысью кличем. А тебя как звать-величать?
– Джек Воробей, – ответила я бодро. Всегда можно на шутку списать, ежели что.
На «Джека» новые знакомые никак не отреагировали, а вот «воробей» их позабавил.
– Ха-ха! Воробей! Похож. А то мы бы тебя Ершом распрозвали – уж больно ершист.
Выговор у братцев напоминал волжский, каким его в кино изображают (в действительности, так уже, наверное, никто не говорит). Напирали на «о», да еще слова коверкали, что не сразу и поймешь, о чем толкуют.
Из братьев тот, что назвался Ивашкой, побойчее был, шумлив, балагурист. Афоня, хоть и улыбался широко, во весь свой беззубый рот, вел себя куда сдержанней, говорил мало, не реготал, как брат, «на всю Ивановскую». Назвал «майора» капитаном. Выходит, они моряки? Ну и ну…
Ивашка представил мне и трех других участников застолья, мужчин, не принявших участия в избавлении меня от гопников (я на них нисколько не обиделась). Двоих, угрюмых мужиков, назвал по кличкам: Бес и Лис, а толстенького круглоголового коротышку по имени – Карл, добавив: «немчура, костоправ».
Не забыли про выпивку. Ивашка, обращаясь к женщине у очага, крикнул:
– Эй, фру! Нойн бир! Шнель!
Женщина кивнула, сказала что-то мальчишке и, вместе с ним, отправилась выполнять заказ.
Разговор продолжался, но я не слушала, поддакивала машинально, пытаясь разобраться с сумбуром мыслей, крутившихся в моей, почти уже ничего не соображающей голове.
«Если все, происходящее вокруг, не игра, то тогда… тогда…»
Меня тряхнули за плечо.
– Аль оглох? Ты чьих, говорю, будешь? – пробасил мне в ухо Ивашка.
Ну да, конечно, это мы уже «проходили»: «Ты чей холоп?». Наверное, в ответ мне следует сказать: «Рюриковичи мы».
А Ивашка продолжал допытываться:
– Попович, что ль? Али боярский сын? Руки у тя, паря, яко у девицы…
Вон оно что! Потому-то их капитан на мои руки пялился – не мужские руки, это уж точно.
– Фельдшер, – честно ответила я. Врачом пока только мечтаю стать. После колледжа отработала два года, потом три курса на медицинском факультете отучилась, а сейчас взяла академический, и – опять фельдшер.
Братья переглянулись.
– По-алемански? – уточнил Афоня. – А по-нашему – лекарь? Костоправ, аки наш Карла?
Я молча кивнула. Верно ведь коллеги мы с их Карлом, вправлять кости – это всегда, пожалуйста.
И тут некая мысль, подспудно сидевшая в глубинах сознания, озарила меня, подобно яркой вспышке.
– Послушай, друг, – обратилась я к «Овечкину со шрамом», – а вы когда родились, в каком году?
– На кой ляд тебе!? – удивился Ивашка. – То поповское занятие, лета счислять. Бог нам дни дает, и ладно…
Вмешался Афоня:
– Э-э, глупой ты, Ивашка, аки щука на нересте, – и мне. – А год-то был, друже, семь тыщь семидесятый.
«Он что, издевается!? Или… или… Неужто он допетровское летоисчисление использует!?»
Я повернулась к капитану. Тот важным делом был занят: набивал табаком огромную, – так мне представлялось – трубку.
– Сэр, – обратилась я к «морскому волку», – what was the year of the Nativity of Christ?
Уж он-то, будучи европейцем, должен «счислять лета» от Рождества Христова.
– Оne thousand five hundred and eighty-two, – спокойно ответил капитан.
Внутренне я готова была услышать нечто подобное. И все же. Трубным гласом небес прозвучал для меня ответ Роде.
«Тысяча пятьсот восемьдесят второй», - прошептала я обреченно.
Несмотря на всю абсурдность услышанного, я безоговорочно поверила этим людям, из которых кто-либо, – чем черт не шутит, – быть может, является моим дальним предком.
