Пепел Клааса

спасая чью-то жизнь, я не спас бы свою душу, ведь я действовал в порыве, не чувствуя страха. Вот если бы я представил себе всю муку, которую несет смерть в  пламени, то, может, и побоялся бы лезть в огонь за мальчуганом. О, горе мне!»
Все так хорошо складывалось в жизни Мартина. Трудные годы учебы в Магдебурге, голод и попрошайничество остались позади, он был лучшим студентом в Эрфурте, сам доктор Йодок Труттветтер предсказывал ему великое будущее. Но вместе с тем Мартина не оставляли в покое мысли о Страшном Суде. Как спастись ему, последнему из грешников? Как предстать перед суровым Христом, Судией всего мира? Отец хотел, чтобы Мартин изучал юриспруденцию, но его сердце тянулось к постижению иной науки — богословия. «Почему в Адаме мы все осуждены, но не все спасены во Христе? — вновь и вновь спрашивал себя Мартин, и не находил ответа. — Если, как учит св. Августин, одна лишь десятая часть человечества спасётся, а девять десятых погибнет, если Бог ещё до создания мира не только знал, что это будет, но и хотел, чтобы это было, то что значит «благость Божия»?
Ледяной ужас объял душу Мартина. Он боялся дьявола, он страшился Бога, более же всего угнетала безвыходность, ибо разницы между Богом и дьяволом он не видел.
Из-за опушки показалась мрачная глыба замка Рабенштейн. Посеребренный луной,  он манил и отпугивал.
«Дьявол — это ноги Бога!», — вспомнил Мартин. Эти страшные слова бросила ему в лицо одна гадалка из Бранденбурга. Ведьма происходила из вендов, немецких славян. Её обвинили в ереси и сожгли.
«Дьявол — это ноги Бога!», — кричала она из костра.
— Ну что ж, господа, — решительно произнес Мартин. — Так и быть, отправляемся к Йоргу фон Рабенштейн.


Глава VI

И будет в те дни:
Сердце отбарабанит тысячу восемьсот ударов, но Начикет не явится. Александр попытается успокоить себя. Он сконцентрируется на увлекательной и трудной мысли, продолжив размышления о сословных метаморфозах.
«Такое количество одарённых детей из низшего сословия не укладывается в наше учение, — подумает он. — Не могут рожденные Телом Мира сравняться с сынами Мировой Души. И тем не менее, художники рассуждают о Высшем Знании, Образе, Летописи, Предании… И как рассуждают. Талантливо. Изящно. Дерзко.
Пусть в некоторых Трудящихся и Героях возрастает Мировая Душа. Такое бывало и раньше, я сам тому подтверждение. Но Мировая Душа не может возрастать в столь многих простолюдинах разом, ибо таким образом нарушается сословный закон. Какой же это закон, если ставшие причастниками Мировой Души более не желают перейти в сословие Посвящённых?»
Александра меньше напугала бы бурная эволюция Героев — они наполовину состоят из Мировой Души и наполовину из Тела Мира. Можно было бы истолковать их духовный рост как пролог великого преображения, как предзнаменование эры богов. Но взрыв духовности среди зелёных в обход среднего сословия и без малейшей опеки со стороны Посвящённых грозил подрывом самых основ бытия. Низшее сословие бурно развивается, в среднем — застой, в высшем —деградация. Иначе как ещё истолковать намерение лиловых произнести Великое Заклинание? И эти болезни… Двоедушие, троедушие… Вместо обетованного единства — дробление личности. Если так пойдёт дальше, Мировая Душа начнёт умножаться в животных, а то и в растениях.

Александр приблизится к библиотечным воротам. Цветочная стража грозно выпростает шипы, на остриях блеснут капельки яда. Александр прикроет нос плащом и поспешит отойти на безопасное расстояние, пока коварный нектар не растворится в воздухе.
В грядущем мире растения можно будет приручать, они станут воспроизводить чувства человека, следовать повелениям своих хозяев.
Александр почувствует лёгкое головокружение. Он опустится на каменные плиты и прижмёт подбородок к груди. Так ему легче дышать.
«Всё-таки наглотался испарений. Ничего, это не опасно, это скоро пройдёт», — успокоит он себя.
Александр закроет глаза. Из темноты поползёт белый круг. Размыто, точно сквозь слезу, замерцают контуры. Запах океана. Шум волн. Корабль. Александр почувствует, что нужно беречься. Видимо он тут случайный, лишний, может быть даже — последний.
На палубе корабля он увидит оранжерею. Вокруг цветов будут суетиться женщины — поливать, окапывать, укрывать от солнца. Мужчины станут грести длинными расширяющимися на концах шестами.  Кроме наготы во внешнем виде людей Александра удивит их манера двигаться — они будто лишены собственной воли, им не ведомы ни сомнения, ни цели. Через одинаковые промежутки времени люди будут выстраиваться вокруг оранжереи, делать пару глубоких вдохов и снова приниматься за работу. Александр ощутит, как нечто роковое и восхитительное парализует его и влечёт к неведомому аромату. Он захочет броситься в воду и плыть навстречу сладостному забытью, как вдруг один из рабочих обернётся: на Александра посмотрит человекообразное существо, очевидно самец, начисто лишённое признаков внутренней жизни. Александр отшатнётся. Перед ним будет двигаться оболочка, внутренность которой словно выварили и высосали. Ни прошлое, ни будущее не будут иметь значения для этого человекоподобного насекомого, существующего от затяжки до затяжки. Издохнет ли оно в тот же миг или через миллион эпох — всё едино.
Александру будет грозить та же участь. То, что станет с ним происходить — не галлюцинация, а, скорее, — перекрёсток. Едва он минует его, как поймёт, что выбор предрешён задолго до борьбы. Но пока в его распоряжении будет какое-то время, он ещё сможет открыть глаза. Или не открывать. Александр попытается вспомнить что-нибудь важное или трогательное, что помогло бы ему выбраться наружу, но зона, где он очутится, будет свободна от любых влияний. Начикет, Высшее Знание, боги — всё останется за горизонтом, в той жизни. В новой жизни он будет совершенно один. Он и аромат. И ужас. И сладкое забытье. И жалость  человеческому в себе. И снова аромат. Аромат. Аромат.
Александр будет погибать сладостно и нежно, удивляясь попутно тому, как мало человеческого обитает в нём на самом деле. По сути, человека в нём никогда и не было. Человеческое обагряло его словно закат бледную скалу, а он думал, что обладает заревом, носит его в себе. Источник же человеческого располагается безмерно высоко. Не в Мировой Душе, не в Высшем Знании и даже не в грядущих богах. Он безымянен и близок, захватывающе величественен и правдив без жестокости. Его дыхание нельзя уловить в повседневности, оно слышится только на перекрестах существований. Как в тот миг. Миг безвременья, миг падения, миг вечности.

Глаза откроются сами собой. Изрешечённая звёздами ночь пахнёт свежестью. Ладонь приятно ощутит твёрдость камня. Слух свыкнется со знакомыми звуками. Александр встанет и пройдется по террасе. Пережитое затихнет в звонкой дали. Он подойдет к фонтанчику, наберёт в ладонь воды и приложит к лицу. Мир вернётся, но лишь отчасти, будто незримая плева не позволит чувствам сомкнуться с действительностью окончательно. Потребуется ещё усилие, толчок, едва заметное колебание духа. Сознание будет бередить прерванная мысль — надо её вспомнить и додумать. Цветы… сословия… болезни… Душа Мира…
Вот!
Александр поймает нить в эфемерном пространстве рассудка. Шаг за шагом, стежок за стежком станет пробираться он через лабиринт забытья:
«Душа Мира… Я размышлял о Душе Мира, с ней какая-то неразбериха, просто беда. Да! Вспомнил!
Душа Мира странно ведёт себя. Она покидает высшее сословие и разбухает в низшем. Как знать, не выберет ли она себе вскоре иной сосуд помимо человека. Птиц, например… или цветы…»
Дурман рассеется. Даже цветы запахнут по-другому. Серебристой кометой просвистит чайка.
«Чайка? Ночью? С чайками тоже происходят непонятные вещи в последнее время. Они словно хотят подать сигнал, только их не понимают. Или намеренно не обращают внимание. Вдруг Душа Мира перейдёт в чаек? Люди обратятся в животных, а чайки произведут на свет богов?
С позиций Предания — полная нелепость. А деградация Посвящённых— не нелепость? А просветление зелёных? А происшедшее только что?»
Александр не сможет достоверно вспомнить, что именно с ним происходило всего сотней ударов сердца ранее, в память врежутся лишь расхлёстанные образы да ощущение реальности случившегося, душа, оплодотворённая новым и неведомым, вдруг отяжелеет. Вспомнится гипотеза Альфонса.

Начикет предложит Александру в качестве упражнения созерцать альфонсову идею. Тот повинуется, хотя задание учителя вызовет у него удивление и досаду. Только в ночь на библиотечной террасе поймет он, как высоко ценит его Начикет. Он не отправит своего воспитанника по проторенной дороге. Вместо созерцания Мировой Души и Тела Мира он поведёт его зыбкой тропой эксперимента, тропой бунтарства.
Двенадцатью эпохами ранее Альфонс выскажет догадку, которая будет отвергнута с удивительным единодушием. С тех пор среди лиловых плащей будет считаться хорошим тоном ссылаться на учение Альфонса как на пример пагубного разрыва с Преданием. Из Посвящённых лишь Начикет станет исключением. Он хоть и не согласится с новой доктриной, но будет считать Альфонса величайшим из рожденных Душою Мира.
Альфонс вообще отвергнет представление о Мировой Душе. Он станет утверждать существование лишь отдельного человека. Мир по Альфонсу — творение единичного сознания. Рождаясь, человек создает свой мир, умирая — разрушает или преображает его. Если верить Альфонсу, Тело Мира, равно как и Мировая Душа суть иллюзии, возникающие в результате негласного сговора между людьми, которые пожелали творить единообразную вселенную вместо миллиардов отдельных миров. Альфонс объяснит подобное стремление к скученности и однообразию неразвитостью творческого начала. —
—Даже при нынешнем оскудении духа, —  скажет мудрец, — человек в состоянии влиять на все то, что по недоразумению именуется Телом Мира. Посвящённый способен вызвать дождь и ветер, туман и множество других явлений. Значит, возможно творить бытие как таковое.
На вопросы простолюдинов, почему мол он не летает, не воздвигает горы, не иссушает океан, Альфонс ответит:
— Я творю все это в своём мире, но бессилен преодолеть общественный за́говор и переделать мир нынешний. Нет силы помимо сознания человека, и сила эта непреодолима!
Альфонс так и не объяснит, откуда берётся сам человек и куда исчезает. Предание напротив, даст ясный ответ всякому вопрошающему: человек, как и все живое, появляется от соединения частиц Мировой Души и Тела Мира, и, умирая, в них же растворяется.

Александр взглянет на цветы. Ощетинившиеся иглами стебли будут по-прежнему преграждать путь в библиотеку. Он подойдёт к ним вплотную. Вблизи растительное тело не будет уже казаться столь непроницаемым: стебель словно русло реки несёт влагу к листьям; разветвляясь на множество капилляров, поток орошает едва заметные глазу поля; у каждого такого многогранника своя судьба; подобно тому как перед взором моряков, возвращающихся из дальнего плавания, Город сначала вырисовывается на горизонте непреступным трехъярусным монолитом, так и цветок кажется издалека единым телом; лишь приблизившись к