стрелы попадали всё точнее.
«Пора сомкнуть ряды и отступать», — думал Лукас, но Шварц снова был далеко впереди. Вокруг него, белым островком в пёстром море, собралась горстка отчаянных.
Плеттенберг не выдержал и ринулся на выручку пехоте. Атака захлебнулась, и немцы оказались окружены со всех сторон. Шварц и Плеттенберг были на разных концах строя, но поняли друг друга. Не Пернауэр, а Шварц оказался подлинным командиром пехоты в этот миг. Взбесившейся овчаркой кинулся он на врага. Воспользовавшись замешательством, магистр двинул конницу на прорыв. Волны московитов расступились как Чермное Море перед израильтянами. Бронированный кулак уверенно прокладывал путь к отступлению, но отряд Шварца оказался отрезанным. Стрелы сыпались со всех сторон, сабли все чаще рубили по телу, удары русских палиц становились тяжелее. В голове у Хамершетера шумело, он понял, что пропал, но мысль эта показалась ему неожиданно новой и непривычной.
— Sancta Maria, Mater Dei. Это же смерть! — выдохнул он, когда Маттиас Рухнул с проломленным черепом.
Лукас ещё отбивался, но колени его слабели, воздуха не хватало. Он отчаянно ударил кулаком в зубы насевшему московиту и рассёк с разворота другого. Смерть плясала на окровавленных клинках прямо у его головы, он отбивался, отступая шаг за шагом. Белый островок таял в пучине, кипящей кровью и сталью.
Сквозь собственное оцепенение, вопли бьющихся и лязг оружия Хамерштетер расслышал крик с другой стороны гибнущего отряда:
— Кто из вас достоин принять от меня знамя!?
«Я, — хотел ответить Лукас, — Я достоин», но лишь сорвался с места и стал протискиваться сквозь своих и врагов туда, откуда доносился зов.
Фенрих ещё отбивался правой рукой, сжимая знамя в левой. Из бедра и плеча торчали стрелы, но смертельное попадание пришлось в спину. Хамерштетер подлетел к Шварцу и отбросил меткими ударами двух московитов, потянувшихся к стягу.
— Мне! — крикнул Хамерштетер. — Отдай его мне!
— Прочь!
Не в силах сопротивляться нахлынувшему порыву, Хамерштетер схватил знамя и рванул на себя, но Шварц вцепился в древко мёртвой хваткой. В неистовстве, неведомом ему доселе, Лукас ударил фенриха мечем по руке. Кровоточащая кисть осталась на древке. С нечеловеческой силой Шварц схватил белое полотнище правой рукой и вцепился в него зубами. Хамерштетер рванул ещё отчаяннее, слезы брызнули у него из глаз. Шёлк треснул, в руках у Лукаса остался белый лоскут с черной полосой. Конрад упал на землю, окровавленная материя с черным орлом накрыла его.
Несколько мгновений Хамерштетер смотрел на фенриха обезумевшими глазами. Московиты так опешили от увиденного, что некоторое время стояли как вкопанные, ничего не предпринимая. Лукас повернулся и медленно пошел им навстречу, тряся обрывками знамени.
— Вот вам! — заорал Хамерштетер. — Берите! Всё берите! Мне это уже не нужно. Несите эту тряпку своему князю!
Он швырнул лоскут московиту.
— Скажите, Лукас Хамерштетер, родич герцогов брауншвейгских, подносит тебе в дар сию хоругвь!
Он подскочил к телу Пернауэра и схватил барабан:
— И это берите! Взгляните, какой славный трофей!
Московские ратники вертели в руках знамя, глядя то на барабан, то на Хамерштетера, не решаясь, что делать с полоумным немцем.
— Свъятая София! – захохотал Лукас. — Свъятая София!
Один русский крикнул что-то соседу, тот схватил Хамерштетера за руки и повел в глубь строя, а Лукас бил кулаками в барабан и кричал всю дорогу по-русски:
«Святая София».
Оставшись без знамени, без командира, без фенриха, немецкая пехота дрогнула. Началось избиение, которого Шварц уже не видел. Не видел он и того, как потеряв четыреста человек, латники снова сомкнули строй и стали пробиваться к лагерю. Не видел прорыва конницы Плеттенберга и бегства русских, и слёз на глазах магистра, повелевшего торжествовать сей день навеки. Он увидел поле битвы лишь после того, как глубокая тишина и мрак, изредка прерываемая недоуменным возгласом «Так вот она какая — смерть!», сменилась ощущением легкости и нездешней ясности. Пустота неспешно рассеялась, и взору его предстало озеро и равнина, заваленная грудами тел, среди коих было и его собственное. Он видел орденский лагерь и уходящих в даль русских. Хотя едва ли можно назвать открывшийся Шварцу простор далью. Отсюда, с высоты ласточек, любая даль превращалась в рубеж безбрежной свободы, а всё близкое становилось мигом непрекращающегося парения.
С горизонта наплывал туман. Белая кисея растекалась по лесу и полю, укрывая тела. Туман стал набухать и клубиться, впитывая багровое пламя заката. Рубиновые облака то вздымались к небу огромными горными массивами, то опадали и закручивались воронкой. Совершающееся движение несло на себе печать некоего разумного начала и одушевленной цели. Шварц более не видел земли. Над ним простиралось бесконечно глубокое открытое небо, а внизу продолжалась игра текучих алых глыб. Эта масса огня и влаги стала выравниваться, пока не превратилась в почти ровную поверхность, более всего, напоминая морскую гладь во время штиля. Шварцу достаточно было бы опустить руку, чтобы ощутить мягкую равнину, но у него не было рук. У него не было ничего вообще, был только он сам. На западе туман вздымался величественным хребтом, круто опадая в багряное облачное море. Дымящиеся струи стекали со склонов, слой за слоем, обнажая металлический шпиль, четырехугольный донжон, затем круглую башню пониже, и, наконец, весь замок, венчавший каменистый холм. Сон оживал. Вскоре Шварц уже скакал через диковинный лес, облачённый в парадный доспех, сжимая в руке копьё. Он выехал на опушку и стал медленно взбираться по дороге.
— Сойди с коня, сними доспех, оставь оружие.
Сердце сжалось в сладкой истоме.
— Отец…
Конрад не мог говорить, слова не выдерживали наплыва чувств и разрешались многозначительным молчанием.
— Ты закончил своё путешествие по тропе счастья, — вещал голос с вершины. — Ты славно прошёл сей путь. Иди же ко мне, я жду тебя. Нам предстоит отправиться в новый поход.
Конрад спешился, снял латы, и сложил их вместе с мечом и копьём в небольшом гроте у дороги. Он не удивился снова обретенному телу, ни тому, что источал еле уловимое сияние.
— Ты прошёл свой путь как герой и достоин мантии Героя, — изрёк голос.
Рыцарь заметил на камне у ручья аккуратно сложенный пурпурный плащ. Шварц взял его и облёк нагое тело.
С каждым шагом идти становилось легче и сияние, исходившее от него, усиливалось. Лишь узкая полоса тумана отделяла его от замка. Шварц бесстрашно вошёл во мглу. Туман был настолько густой, что он не видел даже собственных ступней. Он продвигался на ощупь, пытаясь не сбиться с пути.
— Отец! — позвал он. Ответа не было.
Справа он заметил пятно света и пошел ему навстречу. Чем ближе он подходил, тем отчётливее проступали сквозь дымку силуэты людей. Они стояли рядами, почтительно склонив головы. Ещё шаг и Шварц очутился в натопленной палате с низеньким потолком. Справа и слева стояли бородатые мужи в дорогих кафтанах. В дальнем конце на троне, к которому вели ступени, восседал старик в круглой остроконечной шапке, унизанной драгоценными каменьями. Позади него красовался герб, изображавший двуглавого орла. Возле трона чернец зачитывал из свитка:
— Забыв страх Божий, многие из них держали наложниц, именуемых полупоподьями. Отныне дозволяем им только, буде ведут жизнь непорочную, петь на крылосах и причащаться в алтарях, иереям в епитрахилях, а диаконам в стихарях…
Шварц понимал чужую речь, но и это не удивляло его. Он всматривался в толпы вельмож, ища кого-то.
— … и брать четвертую долю из церковных доходов: уличенные же в пороке любострастия да живут в мире и ходят в светской одежде.
Наконец Шварц заметил его. Хамерштетер стоял, низко склонив голову. На нём был богатый чёрный камзол и плащ отороченный мехом. Почувствовав на себе взгляд, Лукас поднял голову, глаза их встретились. Хамерштетер побледнел. Шварцу стало жаль его, и он поспешил удалиться.
Переступив порог, он очутился на знакомой с юности улице Базеля, где располагался университет. Перед окнами беседовали два ученых мужа, время от времени бросая уничтожающие взгляды на распахнутое окно, из которого лилась гневная немецкая речь.
— Сего невозможно долее терпеть. Ослиная Голова отравляет своим ядом студенчество, высмеивает основы медицинской науки, должно положить конец его бредням.
— Хуже его насмешек, столь же глупых впрочем, как и его способы лечения, я нахожу дурновкусье выскочки. Отказавшись от латыни, он изъясняет медицину языком конюхов и кухарок.
Конрад прислушался к оратору, вещавшему из окна.
— Эти бездари, эти никчёмные коллекционеры печёнок и дегустаторы кала, эти ничтожества, изучающие искусство врачевания по изъеденным червями фолиантам! Что знают они о медицине? Ничего! Они не имеют ни малейшего представления об архее, пронизывающим тело человеческое и связывающее его с телом мироздания, они не исследуют путей Мелюзины в человеческой крови и не вникают в небосвод, помещающийся внутри человека, ибо слепы к небосводу у себя над головой!
Шварц подошёл к окну, желая разглядеть лектора. Человечек с широким носом и здоровенной лысиной, обрамленной всклокоченными волосами, размахивал руками, тряс засаленными рукавами рабочего халата. Высокий лоб перекатывался шишками, продолжая замысловатую игру мускул на дряблом лице. Трудно было узнать в этом истёртом жизнью мужчине исполненного надежд юного Теофраста, но и не узнать его было невозможно: чёрные глаза по-прежнему извергали загадочный подземный огонь.
— Запомните сказанное мной. Это вам говорит не кто-нибудь, а сам великий Парацельс! — закончил Теофраст и вышел из лекционной залы.
Шварц решил догнать его. Он прошёл под аркой, но, вопреки ожиданиям, попал не в университетский дворик, а в роскошный зал, битком набитый первыми лицами Империи: курфюрсты, герцоги, графы, бароны и множество духовных лиц, в том числе епископы и папский легат, более двух сотен человек. Трон занимал бледный юноша с тонкими чертами лица. Взгляды всех были устремлены на августинца, стоявшего перед столиком, на котором лежала стопка книг. Конрад находился сзади и не мог видеть лица монаха. Зато он прекрасно видел прелата, который указал на книги, и, смотря на августинца немигающим взглядом, спросил:
— Брат Мартин, отрекаешься ли ты от этих осуждаемых Церковью книг твоих или всё ещё продолжаешь в заблуждениях своих упорствовать?
Шварц не верил своим ушам. Его рассудок уже приблизился к опасной черте, за которой сон и действительность, прошлое и будущее сливаются в беспорядочной пляске, обычно именуемой безумием. Шварц надеялся, что вздувшаяся река жизни всё же вернётся в свои берега, и «брат Мартин» окажется всего лишь тёской Эрфуртского бакалавра, но голос, мощный и ясный, вдребезги разбивая представления о возможном и невозможном, рассеял сомнения.
— Ваше Императорское Величество, Ваши Святейшие Высочества и все яснейшие Государи мои! — заговорил Мартин. — Совесть моя свидетельствует мне, что во всем, что я доныне говорил и писал, я не имел другой цели, кроме славы Божьей и наставления христиан в чистейших истоках веры.
В
