1.2. Сухопарая «кобылка» Ната

                               
   
  Ната развела ноги, выпятила низ живота, подставив Санитару пах. Там у неё обильно закучерявилось лишь после рождения Кольки, а то бегала подростком с блеклым пушком над самым важным местом.
  - Правильно, что залупилась, дамочка, - проворковал, рисуясь, Санитар. - Прости за «ты» и жаргон. Но так мы говорим, так понимаем, так нас понимают.
  «Интеллигентный придурок», - заключила Ната, осваивая тюремный язык.
  Лагерное словечко точно легло на своё значение в нормальном мире.
 Санитар намылил её лобок, мазнул промежность. Брил нарочито аккуратно.
  - Твой mons veneris соответствует, - оскалился. - Повернись, наклонись.
  Ната повиновалась.
  - Сиповка, - заключил Санитар и, щедро плеснув на ладонь одеколона, протер свежескошенные места.
  «Придурок», - вновь стерпела Ната.
  Она снесла и шлепок по ягодицам, означавший финал процедуры.
  «Как клеймо поставили, первое тюремное тавро», - подумала.
  Ната обернулась к арестанткам, демонстрируя обновленное тело.
  «Молодая-то полковница блюдёт дисциплину, по приказу, выбрито и ощупано», - шло на неё из толпы уже голых, но вроде бы не покорившихся, ещё как бы распоряжающихся собой женщин.
  Её узнали, и она узнала некоторых.
  «И я - одна из них, - подумала Ната. - У многих - лица испуганных куриц. Курицы скоро станут курвами».
  Кольку Санитар постриг наголо, дав и леща по попке.
  Они подошли к Канцеляристу с лычками.
  - Фамилия, имя отчество, пол, год рождения, национальность.
  Колька гордо пролепетал: «русский», и особо гордо про пол - «мужской», а Ната здесь промолчала.
  - Пол, - повысил тон Канцелярист.
  - Я ж голая?
  - А я с документами работаю, - поставили её на место.
  Ответы тюремщик сверял с листком в папке, где хранились государственные фотографии - её злой, чуть оскаленный фас, и профиль испуганной лани. В другой папке - фотографии Кольки, и его пальчики.
  - Добавили бы мне голенькую фотку, а отдельно - бритое причинное место, то же ведь примета, - усмехнулась Ната.
  Женщина-надзирательница в белом халате, накинутом на форму, якобы, фельдшер, проделала с ней, затем с Колькой всё, о чем рассказывали, прошедшие через арест.
  Ната оглядела баню. Лавки с шайками. Вдоль окон шёл водосток, впадая в смрадный слив. Столик с кусками мыла и тряпками-полотенцами. Рядом - высокий военный с лицом полумонголоида. За ним - дверь с крупной надписью «Кубовая. Вход строго запрещён».
  «Охраняет мыло или заветную дверь в стене, - расхохоталось про себя Ната. - Почему - старший сержант?»
  Как только за ней пришли с винтовками, она много и звонко смеялась, не открывая рта.
  - Мама, я писать хочу, - заныл Колька.
  Ната подвела сына к водостоку: «Делай сюда!»
  И сама присела на корточки. Встала, подошла к сержанту, сверкая голым лобком.
  Тот показал на два куска мыла и две тряпки.
  Ната набрала воду и устроилась на скамье.
  У Санитара с его бритвой уже стояла знакомая ей Артистка - любовница какого-то партийца или военного. Дама была с подростком и, похоже, больше стыдились его, чем унизительной ситуации. «У меня мама – русская, а папа, – война», – почему-то твердил тот. Потом пошла ладная жена начальника морского арсенала. Их с дочкой схватили на улице. Следом забавная троица - женщина с двумя рослыми девочками. Весь путь до лагеря они держались за руки. Гуськом: мать, старшая, младшая. Сейчас шеренгой, рука в руке, стояли голыми перед Санитаром. Придурок побрил мать, та подвинулась, место заняла старшая дочь, потом младшая.
  «Повернуться», - приказал Санитар.
  Троица сделала кругом, перехватив руки.
  Санитар со смаком шлепнул по каждому заду.
  «Конвейер», - усмехнулась Ната.
  Она вспомнила арест. Их собрали в Остроге - одном из столпов Канальска. Острог бездушно возвышался над городом. Острог - над городом, а над Острогом - церковь. При старом режиме в этом замкнутом дворе били кнутом, клеймили, рвали ноздри. Порой вешали. В гражданскую войну и в мятежи Острог пустовал. Уголовники разбежались. А те, кто остервенело дрались за своё правое дело, не доводили врагов до тюрьмы. С 20-х годов расстреливали в бывшей церкви.
  Купол храма-эшафота и увидела Ната, выбравшись из крытого кузова автомобиля. Скрип снега, был для неё, как звон кандалов. Скрипуче-кандальные зимы в этих краях.
  «Сибирская воля и есть сибирская каторга», - вразумила себя Ната.
  Она не особо была удивлена арестом. В среде, где Ната выросла, аресты и казни были частью существования и борьбы за него. Теперь и она сама - в согбенной толпе. Кто-то крестился. Ната была воспитана вне религии, но оттого, что на куполе храма уцелел крест, стало теплее на душе.
  Арестанток погнали в Безымянный дом, недавно отстроенную местную Лубянку. Слили с другими, которых отлавливали не только по городу, но и в окрестных гарнизонах.
  Река под Даликом вставала на зиму ненадёжно. По льду дорогу на тот берег не торили. Этап посадили на тупиках железнодорожной станции в трёпаные немецкие вагоны. Везли мимо неприметного полустанка с названием «Ивань», через мост, после которого одна колея уходила в другие, лучшие края, а вторая - к Большому лагерю, которого все боялись с его - рудником. Но миновали Большой, выгрузились у Малого лагеря, который был известен как Сельский. Их тюрьмой стали царских времён казармы горной стражи. Фильтровать этап повели в солдатскую баню, где надпись в старом стиле про низших чинов сохранилась.
  Они - в тюрьме, порядки - тюремные. На санобработку этап разделся послушно, а дальше не пошло. Среди тех, кого пригнали, сидевших раньше, или не было, или они пока не открылись.
  Началась нелепая буза, из-за мальчиков-подростков.
  - Пусть моются с мужиками-зеками из Сельского лагеря, - наседали идиотки, которые быстро стакнулись.
  - Парни будут мыться с нами, - выкрикнула Ната.
  Её неожиданно поддержала Надзирательница.
  - Вы, стервы, хотите, чтобы уголовники парней петухами сделали, - рявкнула.
  - Парни онанировать будут.
  - Пусть онанируют, вы сами скоро дрочиться начнёте, - отрезала с ухмылкой Фельдшерица.
  Упокоились, но на бритьё и осмотр никто не шёл.
  Ворвался с морозным паром хромой Комендант.
  - Всех водой окачу, и телешом на плацу выставлю, - пригрозил.
  Ната, взяв Кольку за руку, протиснулась сквозь толпу, расталкивая потных от злости женщин, мимо девиц, прикрывающихся ладошками, мимо парней, стоявших лицом к стене.
  Вслед за Натой, как бараном-провокатором, и другие покорно потянулись под бритву, на досмотр. И все доходили до водостока.
  К Нате подсела Артистка, уже вошедшая в новую роль.
  - Спасибо тебе за сына, - по-тюремному, на «ты», начала. - Этот Санитар, - женщину передёрнуло. - Кстати, что такое mons veneris?
  Ната наклонилась и шепнула товарке на ухо. Та разочарованно выругалась, нарочито неразборчиво.
  - А «mons veneris» - женский лобок по-латыни, - для Кольки громко сказала Ната.
  - Тюремная хиль, - женщину вновь передернуло воспоминанием о Санитаре, а туда же, в mons veneris!
  - Санитар «Липкие лапки», - наградила тюремщика прозвищем Ната.
  Разговор завязался, и Артистка повеселела, наверное, умела копаться в чужой голове. Прижалась к уху Наты.
  - Как думаешь, наши мужики быстро нас отсюда вытащат или…
  - Что «или»? - перебила её Ната.
  - Или, - продолжила Артистка, - или правильные зеки татуировочки нам сделают. И здесь, и здесь, - кокетливо шлепнула она себя по бедру и заду, - и на губках значки поставят. Лучше добровольно с «гражданинами-начальничками», чем силком с блатарями, - заключила.
  Ната растерянно молчала.
  - Ты я знаю, дочка ихнего генерала, в Москве идут аресты в этих кругах, - неожиданно сменила тему Артистка.
  Ната была дочерью одного из двух генералов госбезопасности. У неё и два паспорта какое-то время были. И оба - подлинные.
  Один из генералов - Петров приехал провожать Кромовых на Дальний Восток. Обнял Ивана, поздравив полковником. Что-то обещал, но не мог внятно объяснить Нате, чем сейчас это хорошо для неё - Дальний Восток.
  «Там нормально, до края земли недалеко, горизонт уже виден», - нашёлся шуткой Иван, сгладив неловкость генерала.
  Что в Москве прошли аресты, Ната знала. Могли взять и Петрова - любовника матери и её, Наты, покровителя, если не отца.
  - Я уже выбрала, - неожиданно для себя сказала она, кивнув на сержанта.
  - Не последний человек здесь, - рассудительно заметила товарка. - Сержанта, кстати, кличут по прозвищу «Дагур», народец такой в Сибири, - продолжила женщина уже почти кокетливо. - Кстати, следующим этапом твою подругу непременно пригонят, - думается мне.
  - Сусанну, понимаю, - улыбнулась Ната. - Без неё - некомплект и скучновато.
  На том закончился, было, сексуально-политический разговор. Артистка, похоже, ситуацию с их арестом знала лучше, но темнила.
  Тут Ната сообразила, что её шутка о сержанте - вовсе не шутка. Говорили они по-деловому, о решённом. Как выжить и спасти детей, кому достанется «Jus primae noctis», право первой тюремной ночи.
  «Что ж, может, и сержант, обрюхатит - облегчение будет», - колола себя простонародными словами.
  Из афоризмов Ницше Нате запал один, мол, женщина может иметь тысячу загадок, но разгадка одна - беременность. Она зло фыркнула, прочтя, но запомнила.
  «Ничего себе беседа», - резюмировала Ната.
   Размышления прервал липколапчатый, поманив пальчиком.
  - Присмотрю за сыном, пока Дагур тебя лю-би-ти-еть будет, - растянула новая «подруга» нормальное слово до неприличного. Актёрские хохмочки.
  Ната шла в кубовую с вызовом, худая и длинная, виляя бёдрами, только что без звона подков.
  «Продолжение последовало стремительно», - заключила Артистка, проводив товарку взглядом.
  «Не всех женщин побрили, а первую уже поимели», - раздалось с соседней скамьи.
  Пока сержант стягивал с себя амуницию, Ната сидела на топчане, наблюдая за Существом, копошившимся у топки. Таких, она знала, зовут «обиженными».
  Гайтана на охраннике, естественно, не было, но он перекрестился, стоя голяком.
  «Завтра, как Пушкин, просемафорит дружку сержанту в Большой лагерь, мол, давеча, с божьей помощью, полковницу Кромову...», - ухмыльнулась цинично Ната.
  Сержант понял её по-своему.
  - Дождалась, давалка?
  - Меня лучше сзади, - попросила Ната, глянув на него, на готового.
  - Чего нам целоваться-обниматься, - согласился Дагур. - Займи-ка позицию.
  Ната исполнила. Больше они не произнесли ни слова. Женщина, в оргазме, давилась стоном, не раскрывая рта. Два раза накатывало на неё сладострастие. И только, когда сержант громко крякнул, изливаясь, а Нату затрясло в третий раз, она, не устояв на коленках, распласталась на топчане, увлекая за собой наездника, и выла в полный голос, пока не отпустило.
  А Существо за печкой скулило: «Вот уж не гадал, что увижу когда-нибудь, тебя Наточка, увижу вновь, да ещё в такой животной акробатике».
  Дагур, выгнав, взмахом руки женщину, недоумевал: «Чего ради он эту сухопарую кобылку и пощадил, употребил по-простому и отпустил, а не кликнул наряд, чтоб распечатали бабу по-тюремному, как и положено с лагерными. Успеется, однако».
  Заглянул Санитар.
  - Смазливую, - приказал Дагур.
  Ната шлёпала к своей скамье с гордо поднятой головой. По уже моечной шёл гул, глазели, словно кожу с неё сдирали.