трусливые рассказы

             Трусливые рассказы из повестей и романов

И храбрился я, и грудь выпячивал, а на деле оказался трус. Не знаю – специально, или уж так природой свершилось, а села Олёнка со мной в лифт. Я глазами по щелям бегал, когда она нажала на стоп, заблокировав кабину. Сразу и окончательно, словно всё решила сама. Я и в самом деле испугался, что всё произойдёт здесь, на скорую руку. С удовольствием отдалил бы этот миг в другие времена и покрасивее его обставил. Свечами, шампанским, и белым платьем, а не пыльным сюртуком своей спецовки, в которую стыдно положить серьёзные поцелуи взрослой любви.
Испугался её смелости, проклиная себя за то, что сел в этот поезд с квадратными колёсами без тормозов. Сердце уже стучало в голове как в ступке, дробя мозги на приворотное зелье; плоть моя пала ничком перед любимой и готовилась хныкать.
Олёнка положила руки мне на плечи и попросила: – Просто постой рядом со мной. Я хочу рассказать про свою семью. Про отца. Я живу с ним в памяти, и свои поступки ему доверяю. Бабка Марья после его гибели вожжи в руки взяла, строгачка непомерная – каждый мой шаг направляет под ружьём. Потому и живём с сыном от неё отдельно – хоть в тесноте, но без надзора. Мне не свобода грязная нужна – хочу сама решать свою жизнь... Ты на ус мотаешь?
– Не грозись. Мной ты тоже не покомандуешь, а то драка будет – не разволочь.
Олёнка засмеялась; в маленькой кабине лифта смеху деться было некуда, и он прострелил мне правую руку и обе коленки, так что я рухнул на карачки. Девчонка присела рядом со мной, стянула раны бинтом, шепнув, словно кто мог услышать: – Почему ты покраснел, Ерёмушка?
– Бабы давно рядом не было, вот и смутился, – ответил я скабрезно на её вопрос.
– А разве в этом стыд? почему у мужиков так ценятся ловкие победы – без любви, без нежности. Из бахвальства, наверное?
– Так ещё с пещер повелось, от обезьян. Чем крепче и уважительней самец, тем больше подруг вокруг него хороводится. – Я засмеялся над Олёной, взлохматил её рыжие волосы, разгорячась, будто упитый целой бутылкой самогона. Она обняла меня за шею, и я поднял её, держа на руках. Можно было кроить судьбу без оглядки и ненужной паники, но я тыкался губами как слепой котёнок и горячо шептал ей, сбиваясь в лихорадочной спешке: – Я не хочу здесь. Пусть у нас будет целая ночь. Пусть долго продлится. Здесь мы обмануть друг друга можем... Понравиться тебе хочу.
Олёнка улыбалась краешками губ, спрятав синие глаза от меня, и от фонарей-воздыхателей. Говорила тихо, и не слышала сама, а я ловил слово каждое и нанизывал в чётки, чтобы в памяти перебирать тайные намёки и желания. Я взрослел поминутно: стал высоким, и сильным, и добрым, но ещё не учуял Олёнку – не увидел присветную икону своей новой жизни. Она истекала божественным мирром, а я страждуще стоял перед ней на коленях, вымаливая любовь подаянием.

===================================================================

  Выходит дед за мной на крыльцо, провожая в дорогу будто родного, и я уж думаю, что не так часто встречает он тут своих родычей, раз я ему дорог стал. Он пальцами трёт переносицу, потом медленно переезжает ладонями на затылок, правя за ушами резинку от очков, и застенчиво как влюблённая девка опустив очи долу, говорит мне своими резиновыми ботами, танцуя на месте:- Ты уж, сынок, не забудь там судье обо всём рассказать.
 Я было поперхнулся своим досвиданьем:- О чём?!- о том, что приезжала вчера конная милиция, хотела взять меня в кандалы, да старик с  бабкой отбили колодника на одну эту ночку.
 - Да про пенсию…- а в глазах его появилось детское и обидное, словно я обещался как дельный усыновить их, но потом передумал.
 И тут я вспомнил всю историю, что вчера за бутылкой слушал в пол-уха. В сберкассе ошиблись, и полгода платили бабуле надбавку для пенсии. А теперь, спохватившись, грозятся судом за проеденую растрату, понимая что старики беззащитны как дети, богобоязненны, и что бог для них - власть.
 Я им обещал, натрепал про подругу-юриста, про себя-журналиста, и как мы все вместе притянем к ответу виновных банкиров. Смотрю в наивные глаза старику, и снова клянусь да поддакиваю - а сам уже знаю, что скоро сведут у них со двора козу белую, двух чёрных овец, и выметут всё из хаты своим сорным безжалостным веником.
===================================================================

 Тяжело собираться на свидание, когда есть из чего выбирать. Я говорю об одежде, потому что стою перед гардеробом - и думаю. Уже минут десять вот так. Если одеть джинсы, то к  ним нужна синяя футболка или рубашка, а я жёлтую очень хочу. У меня настроение светлое, солнцу под стать, и пусть уж в крайнем случае рубаха будет оранжевая. А к ней пойдут белые парусиновые  брюки, но тогда надо обувать сандалии, а я их совсем не люблю. Мне сильно нравятся мои новые лаковые штиблеты цвета топлёного молока, да под этот шик-блеск нужно одевать строгий бежевый костюм, и хоть он  мне как влитой по фигуре идёт - но галстук. Галстук; чёртова удавка, собачий ошейник, хомут с поводком - не знаю, как ещё эту гадость назвать.
 Теперь я понимаю женские мучения перед полными полками шмоток. У меня всего три варианта одеться, и то голова пухнет. А женщины? бедненькие! Любимая, ты тоже перед зеркалом в растеряйстве стоишь?
 Свидимся ль мы сегодня…

===================================================================

 Мне очень хочется описать свои сны, но пока я этого сделать не могу, не умею. Город, в котором всё происходит, вроде такой же как этот, но там я летаю - то паря, то стремительно - и серый полусумрачный воздух обволакивает меня, словно затягивая в воронку вселенной - быть может ту самую, о коей рассказывают вернувшиеся с того света как о глубокой поглощающей трубе, или тоннеле, похожем на тёплую утробу матери, впервые приносящей нам трепетную наготу осязания и сладость неведомых запахов.
 В моих снах человеческий облик имеют только мёртвые люди - те, что уже давно проводились со мной. И с ними я счастлив - общаюсь, дружу и работаю. А живые из  нынешних в том мире лишь тени, а я их беглец: догоняют, подманивают, вынуждая меня ускользать в катакомбах.
 Там застроенный город как безбрежная  пустошь - в иллюминированном театре, обтянутом  бархатными декорациями, свистит беззаботно молоденький ветер - словно главный герой, взрослеющий гамлет - и стеклянный песок со ступеней мне сметается под ноги как вековая антикварная пыль, а я ступаю в залу по ней, оставляя следы на вечности.
 Просмотрев этот стихийный спектакль - аллюзию стихий - я сажусь уезжать на трамвае, но денег конечно  же нет, все потрачены в живом мире, а в этом вес имеют простые бумажки, букашки, какашки - и кондуктор даже даёт мне с них сдачи. Я еду по  длинному мосту; и справа, и слева на канале качаются лодочки, и синяя  даль за ними такая неизмеримая, что если бы заполнить её белыми да чёрными шахматными клетками, то можно  играть на ней сто миллиардов лет, пока жизнь - а она не закончится.
 Я выхожу на случайной остановке - на голубой неоновой вывеске с белыми размашистыми  окрылками; я и вышел лишь потому, что они походят на объятия ангела, готового приютить любого неведаннова путника, хоть будя он прибыл из огненной тесницы. Быстро вбегаю в высотное парящее здание, лечу наверх, почти не касаясь ступеней да поручней; а наитие гонит меня по коридору, уставленному книгами, мемуарами и фолиантами.
 Она в моих руках, книга вечности - Времена. Ночь прошла, сон закончился, но сладостно мне в нём оставаться хоть даже сомлевшей от лежания пяткой - поворачиваюсь на бок, чтобы хоть на минутку продлить удовольствие, и с одеяла слетает тяжёлый переплёт, громко шлёпаясь об пол.

===================================================================

 Я принёс домой из природы двух лесных клопиков - мужа да жену. Они от страха обгадили мои ладони, пока ехали на трамвае - но я на них не сержусь. Мне даже приятен этот коньячный запах, который напоминает о бабушкином малинном  кустарнике у забора, в тени трёх коренастых сливовых деревьев, где я нежился - куськусь, амням - отправляя в рот одну за другой спелые ягоды, похожие на лоскутный футбольный мячик. Ими любили играть садовые клопы, и однажды я чуть было не съел такого сластёну; но меня, славбо, отпугнул его запашок - тогда ещё неведомый вкус коньяка.
 А сейчас я рассадил своих клопиков по комнатным растениям. Самочку подальше, оттого что по всем признакам она очень беременна. Тут и нервное движение лапок с поглаживаниями по животу, и тяга к большому куску селёдки, забытому мной на окне. Даже её метания по листьям золотого уса сигналят о поиске родового гнезда. Я скоро стану дедом.

===================================================================

 Дорога ведёт меня к парку. Я осторожно впечатываю каблуки в разогретый асфальт, словно он есть болото, которое втянет меня, засосёт в свою чёрную жижу, и уже через десять минут смоляной гладью сомкнётся над головой, а спустя час по моей щебенистой груди проедет пара музыкой горланящих автомобилей, увозя соседей на шашлыки.
 Дорога ведёт меня. И впереди летит, дразнясь, бабочка какую я ни разу не видел. У неё на белых крылах голубые узоры, и похоже что местный знаменитый художник, коему на сегодня не хватило вчерашнего вдохновения, разрисовал её в угоду своему трепетному самолюбию.
 Дорога ведёт. Я уже вижу впереди  белое облако пьянящей черёмухи, а когда подойду  совсем близко и вдохну глубоко, то верно что у меня закружится голова, и может быть я даже потеряю сознание, упав безымянным солдатом весны. Но она как тихая медсестра склонится надо мной, и сквозь пугающее марево обморока в проглянувшей сини небес улыбнётся мне нежно.
 Дорога. Всякий раз выходя на неё, я жду неизведанных открытий прямо за ближайшим поворотом. И хоть он сотни раз пройден мною туда да обратно, но всё-таки плохо исследован, не просеян сквозь пальцы, и сегодня вдруг там я шагну в сингрозену - на тысячи вёрст да веков проовалюсь в прежде незримое прошлое, и всё узнаю прощупаю сам, давно не принимая на веру нынешних бредней.
    =============================================================

Общий разговор давно разбился на части, на постолья. Еремей положил локти, лёг в них своей беспутной головой, и в Янку вперился: - Жаль, что господа на иконах рисуют человеческим обликом, потому как хуже нет кабалы, чем поклоняться сородичу. Всё равно, что мужику славному под мужика лечь - вот так в городах творится заради удовольствий.
- Что ты, дурак, равняешь страстотерпцев великих и развратных жопошников? Кто тебе, паскуда, позволил веру с блудом замешивать?! - Янка уже распалил себя, и не смог сдержать вопящего рыка от сомнений, которые грызли его душу хрустче Ерёмы.
- Не кричи, парень, сегодня дремят усталые души. - Одной рукой дед Пимен объял блажного хохочущего Вовку, другой блаженного улыбчивого Муслима. - Бес только знает, откуда взялись весомые ростки сладострастия в прежде сильных мужиках. Думаю, что измельчал род на уютных перинах комфорта, роскоши даже – гляди, Ерёма, как шико в городе нынче живут. Вода спод крана текёт, заполняет горячую ванну, и опухшая жирная задница довольно садится в неё, нежась розовыми ленивыми пролежнями. Тут-то, наверно, средь кипучей мешанины осовелых мозгов да бродячих какашек, возникают у мужиков об замараном удовольствии мыслишки. Они гонят их от себя, но с ленцой, с попустительством. - Оттолкнув