1.13. Улица Тридцати трёх врагов народа

                                               

Часть четвёртая. Улица Тридцати трёх врагов народа  

                                                                                                                                                                                                                           
                                                                                                                 
                                                                 

Продавая Родину, нужно её сперва поиметь

                                                                                       Владимир Трепасто

 
   Августовским утром 91-го Бузон и Курока, подняли над Кармазой трёхцветный флаг, водрузив его на ендове крутой крыши бывшего Корпусного дома. Город впервые с 18-го года перешёл в другие руки. Демократы величали знамя триколором, патриоты дразнили «матрасом», коммунисты ругали «власовцем». Друзьям флаг был непонятен, но другого у них не было. В перестройку Бузон, раненный в Афгане, заведовал военным складом и невзначай стал состоятельным человеком. Курока, чьи руки не забыли мирного мастерства, соорудил флагшток. Знамя сшили отставные дамочки из Дома косой кошки. Бузон произнёс: «Кармаза - град не обречённый». Оседлав конёк, мужчины сдвинули фляжки с «Кармышковской особой», приветствуя с кровли родного дома приход капитализма, и с опаской поглядывая на верхние этажи обкома, который пока был в руках гэкачепистов: «Если там - снайперы?». Профессор по научному коммунизму Лёмо на охлупень не полез, глотнул кармышковки за упокой теории у решётки карниза. Он боялся лишь высоты, зная, что обкомовские допивают из буфетов и жгут бумаги.
  «Сегодня их разгонят», - вздохнул Лёмо, уповая, что местная Лубянка, разоружившись пред новым атакующим классом, успела почистить архивы. Сексотил-то со школы.
  Корпусной дом в конце 80-ых расселили коммерсанты, собираясь вернуть квартирам размах. Но позарились на «особнячок» отставного генерала. Когда фирма надавила, её офис взяла штурмом братва с Кармышка. Слобода приподнялась при Горби на самогоне, травке и контрабанде. Бузон по старой дружбе и попросил подмоги у Варвары Карамышевой, унаследовавшей от родичей семейное дело. Мотькой свою бывшую он не звал - это кромовские интимности. Бизнесмены не поняли, и Курока взорвал их склады. Здание у разорившихся Бузон забрал за долги и подарил горсовету, который сам и возглавил, оформив вечной собственностью Кромовых их апартаменты. Совет переименовался в мэрию.
Тут грянул путч, и Бузону пришлось руководить обороной кармазинского «Белого дома». Сперва было лихо. Входы-то блокировали «афганцы», решившие постоять за своего мэра, но во дворе сбилась лишь кучка демшизы. Но появился Курока с мастеровыми, подошли татары-интернационалисты, потянулись студенты, а за ними и работяги из пригородов. Варвара Карамышева привела кармышковских. У пскопских танкистов горючего не было. Корпус объявил о нейтралитете, и по его переулку хлынул праздный народ. Когда в Москве повесили Железного Феликса, стало ясно, что и в Кармазе - победа.
А в декабре от советского народа остались одни начальнички, которые не успели спрятаться, а посему сохранили власть.
«Свергнуть-то мы их дважды свергли, но они - в тех же кабинетах», - подзуживали Бузона после октября 93-его. Тот начал контры с губернатором, но лишился поста.
…В аэропорту Кармазы Кромова не встречали. Стайка журналистов стремительно рассеялась. Заметки в вечерних новостях и утренних газетах начнутся одинаково: «По неподтвержденной информации, в город прибыл видный политик и учёный, наш земляк Николай Кромов. Цель визита пока не известна, но источники намекают, что…».
На площади между японским джипом и «Мерседесом» стоял потрёпанный микроавтобус с запиской на ветровом стекле: «Для г-на Иванова». Кромов сел к водителю. Коммунистическое шоссе, что вело к аэропорту, исчезло с карты города. Вместо него на домах должны были красоваться таблички «Августовский проспект», но их уничтожали. Провинция ещё верила в светлое будущее, мечта о котором искони была национальной идеей.
- Улица 33-ёх врагов народа, говорят, - проворчал сидевший за рулём Бузон.
- Почему 33? - удивился Николай.
- Стольких они поимённо знают, - расхохотался, возникший на заднем сиденье Курока.
- К грядущему апокалипсису доберут до шестисот шестидесяти шести? - хмыкнул Кромов.
- И «Тупик 90-ых годов» упрётся в «Площадь 37-го», - каркнул Лёмо, который объявился после того, как Курока задёрнул шторы.
Кармаза прифрантилась. Губернатор готовил тысячелетие Хазарского каганата, объявив его истоками кармазинской цивилизации. Это вызывало ропот у татар и немногочисленных евреев. На Хвалынь-колывани, где город, якобы, процветал, когда русских и в помине не было, кое-что раскопали, но второй Аркаим не нашли. На Буяне, как теперь звали бульвары над Кармышком, поставили злого ворона с ключом в клюве. Старушки крестились на него, как на новый державный герб. Тот, что на монетах, они звали «бройлером».
- А хазары? - спросил Кромов.
- Пока ни один не признался.
С историческими традициями было худо. Реабилитированных посмертно большевиков, возводивших Советы, вновь репрессировали идеологически. Тех, кто ставил губернию при царях, никто не помнил.
Старые дома центра выглядели красивым макетом. Деловые люди осилили несколько офисных небоскрёбов-недоростков - вертикалей финансовой власти. В переулок бывшего Корпусного дома воткнули китчевый новодел. «Мы живём в хрущобах и брежневских бараках, а они - в бывших трущобах с евроремонтом», - шипела прошлая номенклатура, и осваивала воровать в духе времени. В городе сохранилось деление на местных и «вумных». С Буяна было видно, что азиатский берег заражён мечетями. По вечерам по воде докатывалось как муэдзинят завезённые из самой Мекки татарчата. У татар теперь была своя Река - Идель? Итиль? Они, впрочем, записывались в булгары и уверяли, что монголы, которых тогда наняли для погрома Руси, ещё до Ивана Грозного вернулись в Азию.
«Шайтан у нас теперь равносилен чёрту», - сказал Бузон. - На Тарке хозяйничает Кот Казанский.
Покинув уазик, Николай прошёлся над Рекой в одиночестве. Новый мост так и не достроили, но он успел ступить опорой на Прощальный остров. Утёс обтесали под менгир.
«Памятник Мотьке и Кольке», - сентиментальничал Кромов.
- Хрен посередь моря», - веселился рядом экскурсант. - Почему мост не касается берегов? - спросил у Николая.
- Чтоб не украли ни с этого, ни с того.
Вечных огней на Буяне прибавилось. У ближнего копошились бродяги.
- Они за нас, за нашу собачью жизнь голову сложили, - печалился один.
- Какая тебе разница, чем пахнет «Тройной», - спорил второй.
- Погреемся у очажка, - приглашал третий.
Дом на Кармышке приобрёл некоторую архитектуру, а в фокусе и ракурсе выглядел столь симпатично, что фотографировался самостоятельно, благо, что рядом стоял Пётр Великий. Петляя по этим вражкам, император некогда поднялся в Кармазу, углядев городок с Реки. Царю клялись, что это - не Симбирск, и не Оренбург, но тот не верил, пока не вскарабкался.
«Государственно-крепостнический капитализм Петра кормил монархию, КПСС и нынешние на нём жируют», - размышлял Кромов. «При смене власти народу достаются впечатления», - писал Степан Орлец. «Зрелищ было в избытке», - согласился Николай.
Река стала малосудоходной. Но белые корабли причаливали к Кармазе. Туристы требовали вести их в возрождённый Кадетский корпус, в бывший кабинет генерала Кромова, где в 18-ом от подлой пули совдепа пал Артемий Мурашов, дерзнувший изменить ход гражданской.
Кромова ждали в особняке Ястребовых.
«Поодиночествовал, пора по-настоящему общаться, - раздался знакомый голос. - По-деловому», - уточнил с иронией.
Мотька вернулась к Варваре, но имя было напрочь опозорено куклой и сериалом, в Кармазе знали «Хваткую Барби». Она побывала по полгода замужем за Лёмо, Бузоном и Курокой, уже разведёнкой, родив сына. Тот объявил себя прибалтом и скитался сейчас по Ригам, Вильнюсам и Таллинам, уверяя, что под Нарвой русских побили эстонским хуторяне.
«Соль в том, что мой Ванька Сигулдис, - сощурилась Барби, - не от Куроки. Ты ж помнишь, что отец того взял фамилию жены, а этот дурень - номинального папаши».
Кромову стало очень задумчиво. Трое первых мужей искали в тогдашней Мотьке то, что отринул он. А та, выходя чредой за его друзей, считала, что мстит своему Нику. Густой карамазовский быт процветал без него в Кармазе. Но этот загадочный Иван?
«Я не сразу обновила любовные фантазии, побыв секс-куклой, игрушкой незрелого юноши», - хаманула Хваткая Барби. Кромов смолчал. «У меня сейчас - иная жизнь в присутствии иного человека, - определила. - Деньги, кстати, можешь цедить», - вдогонку оскорбила.
- Всё хорошее у тебя - в запретной зоне памяти? - спросил Николай.
- Утёс-остров видел? – с ехидцей ответила. – Как гляну, тебя, милёнка первого, в боевой готовности вспоминаю.
- Ничем другим я тебе не запомнился, - оскорбился Кромов.
- А кораблик наш угнали-таки в Волгоград, где выдают за сталинский прогулочный, - отмела Барби его выпад. - Не осилила тогда перекупить. Зато приобрела этот особняк вместе с садом и оградой. Не позволила снести Кармышок. Это - этнографический заповедник «Пароходная слобода». За штуку баксов наши подклеты признали 17-ым веком.
- 10 долларов за год старения - недорого, - оценил Николай.
- Так двадцать домишек!
- Тогда по полтиннику центов.
Тем человеком оказался бывший диссидент-пролетарий Слон. Единственный в городе реабилитант Горбачёва Борис Солонов, походив в бизнесменах, вернулся политику. Он был теперь отчаянно правым, но по-прежнему так ненавидел начальничков, что решил их возглавить, и претендовал на губернаторство.
- Скупишь всё на Горе и переименуешь Кармазу в Свято-Варваринск, - предложил жене.
- Пока он Варварск без святости, - отрезала Хваткая Барби.
«Всё-таки хорошо, что мы сделали это», - сказала она в 91-ом.
- Чего ж ты ушёл из политики? - поинтересовался Слон.
- Там смрад и погань.
- Нам туда! - воскликнула Хваткая Барби. Роли раскидал Солонов: «Слон, Бузон, Курока, Кромов».
Собирались приглашённые.
- Я тот парень…, - татарин задрал рубаху, явив Кромову шрам. Но не в обиде. Ребята вечером на дело пошли и загремели. Их мусора жутко ломали. Тем намекнули, что в драке твой кореш Трепастик замешан. А я в больнице валялся. Так и понял, что ты меня, пырнув, спас.
- Тебя, кажется, звали Блеро?
- Точно. Сейчас руковожу обрусевшими татарами.
- Блеро - это по «Трём мушкетёрам»?
- В детстве хотел лётчиком стать, перепутал Блерио с «болеро» и стал Блеро, - рассмеялся кармазинец.
Залы наполняла местная оппозиция. Николай вдруг понял, что город, в котором вырос, - чужой. И он здесь не к месту.
- В парламент пойдёт Лёмо, - не огорчился Слон. - Он объективен к себе и не терпит интеллигенцию.
80-ые годы профессор дорисовал свой политический портрет. В 91-ом ему было страшно, но интересно. В 93-ем ещё страшней и интересней. Сейчас Лёмо ужаснулся, но согласился.
- Нас, русских, всегда будут не любить, - предсказал вождь радикалов.
- Мы должны гордиться этим? - удивился Слон.
«Может быть, может быть?», - додумал за Слона Кромов.
- Булгары - больше европейцы, чем русские, - отметил их лидер.
- Сколько раз татары Москву брали? - не выдержал Николай. - А мы вашу Казань, уж, взяли,