1.27. Горбатый мост в капитализм

окно и зажгла сигарету. – Сработали законы Токвиля, что революции начинаются, когда не так уж погано, но хочется пущего, – менторски изрекла.
– Дура ты, внесистемная, – врезал Кромов, – нахваталась и лепишь. Люди-то вышли защищать своё достоинство, а заодно и нас, негодяев. Есть один неоспоримый закон: мерзость – любая власть. Правда, сколько себя помню, она всё деградирует и деградирует, но никак не сойдёт на нет.
– У меня на утро – билет до Парижа, – заплакала она, – обещали ещё сутки семьями выпускать.
– Многократная дура! – расхохотался Кромов. – Эти лебедуны не дотянут до второй порки прессой.
«Сегодня у всех мозги набекрень», – услышал вслед. Шлёпнул по заду секретаршу и вышел к баррикадам.
– Наконец-то, – осклабился Чумаченко, – долго же ты соображал, что пробили отечества минуты роковые.
– Что ж, герои Карлсбада, Дербента и Гиндукуша, – Четвёртый достал из кармана клубного пиджака трубку, – вступаем в революцию? Не задирай парнишку, Чума. Он после прощального соития с Анкой-демократкой. На рабочем месте, но, заметь, в неприсутственное время. По новым указам, любовников будут расстреливать порознь.
– В Карлсбад бы нам, – пожимая руку, выдавил из себя Обух.
– Если ГКЧП туда доберётся, то бравый солдат Швейк, как ни в чём не бывало, продолжит пить своё пиво, – хмыкнул Кромов.
– Я всегда говорил, что Они попытаются, – выпятился Четвёртый.
– Ты говорил, а мы готовились и вооружались, – обиделся Чумаченко и достал бутылку. – Я бы хлебнул и определился, за кого мы, – резонно заметил, извлёкая из бездонной сумочки складные стопки.
И дёрнули они за успех безнадёжного дела. Обух сперва отнекивался, но поскольку непонятно, с какого конца оно безнадёжное…
– Высматриваешь противника? – съязвил Четвёртый.
– Это не противник, это – толпа, – отрезал генерал.
– Толпа, которая затопчет войско, – уверенно сказал Кромов.
– Капитализм – свободный труд свободно собравшихся людей, – извратил мечту поэта Чумаченко, когда с Горбатого моста снимали каменную облицовку. Профессор Кромов и член-корреспондент академии Сидоров, в миру Четвёртый, стали в живую цепочку, предавая квадры из рук в руки.
– Разобрать на баррикады памятник архитектуры, это по-нашему, – хохотал Чумаченко. – Стоит декорацией. В России так: реки давно нет, а мост всё строят. Это, кажись, еще Никита подметил.
Но, когда привезли арматуру, литератор не удержался, разгружал машину. Один прут лично донёс до заграждений, помахивая, как тросточкой, со вторым, маломерным, вернулся к компании.
– Брось, замараешься, – брезгливо обронил Обух.
– Генерал, – надавил Четвёртый, – ты присягал стране, а не путчу.
– Я видел руки ходуном, – ответил Обух. – Но ваша по площадная рёв-во-лю-ция!
– Метнём монетку, – предложил Чумаченко. – Орёл: «Капитализмо о муэрте!», решка: «Социализмо о муэрте!».
Рубль с профилем Ленина укатился в темноту. «Ба, ночь на дворе, – изумилась компания. – Мы стойко держим оборону».
«Осады-то нет, – раздался голос Камаринского. – В ГКЧП ошарашены, что их переворот превратился в карнавал у Белого дома», – смеялся тот, держа под ручки двух кашёнкинских дамочек.
– Что-то ты, Камаринский, привёл баб, которые не годятся для символа «Свобода на баррикадах», – выговорил ему Чумаченко. – Первая изящна, но формы не впечатляют, вторая, если раздеть, телом – для Делакруа, но мимика!
– Нас ему не жаль, – острила худощавая. – Будем плясать голыми под дулами танков.
– Скелетка, – представил разбитную Камаринский. – А это, – замялся.
– Меня по-хамски зовут Большая Берта, – окрысилась вторая женщина. – Я похожа на Сорокину, поэтому почти не пускают на экран.
– Большая Стерва, ты, – нежно сказала Скелетка.
Журналист, оставив компании спутниц, окунулся в толпу. Вернулся с коллегами, все – зарубежники: «Народ прочесали, послушаем умных людей».
– Мы боремся против себя самих, – сказал в телекамеры Кромов. – Против векового российского рабства внутри каждого. – Но и против путчистов, горстки оборзевшей кремлёвской и цекистской шпаны, которые в упор не видят страны.
– При неудаче?
«Революция – не река, в неё можно вступить и дважды, и трижды», – процитировал Николай Степана Орлеца.
– Помните Бёрнса: «Мятеж не может быть удачен», а народ пометил ГКЧП «путчем».– утвердил Четвёртый, не назвав себя, так как не был уверен, что полностью рассекречен.
– Это святые дни, когда одни поднялись – за, а другие – против, что так объединяет людей, – начал Чумаченко.
– Вы говорите как поэт, – прервал, подыгрывая, Камаринский.
– Мир потрясён, но Джона Рида не наняли. Я за него работаю за идею и на идею. Чумаченко не удержался и прочёл собственное: «Сколько раз на кухне власть костерили эту власть».
«Если б не мой афганский синдром», – вздохнул Обух, впервые проявив рефлексию. Когда же на него направили телекамеры, произнёс с вызовом: «Это не противник, не толпа, это – народ». И отступил в сторону.
К прессе подскочил Трепасто: «Добиться капитуляции ГКЧП пока не удалось, но путч захлёбывается».
– Что вы испытывали, выступая на митинге?
– Каждый оратор хочет знать, где сидит снайпер, – отшутился.
Трепасто прислал кампании двух помощников с десятком пакетов, набитых снедью и выпивкой.
– Революция – хорошо, но контрреволюция – ещё лучше, – завершил пресс-конференцию Чумаченко.
А про трамы, спешащие в рынок, он проорал уже в 93-ем, сидя на фонарном столбе. Тогда было не столь безоблачно. Пока декламировал, по бетону опоры щёлкнули две пули. «Не снайпер», – отметил поэт, нарочито медленно спустившись на землю. (Смотри книгу Петра Чумаченко-младшего «Перестройка-перестрелка»).
Обух, не дождавшись приказа из Питера, прекратил сопротивление и убогому путчу, и громовому Ельцину. Отправил телохранителей с приказом: распустить четы по домам.
«Подполковник обошёлся без нас, – признал он через много лет. – Да, это оказался совсем не тот подполковник».
– Будь, что будет, пошли по водке и бабам, – пошутил генерал, вернувшись к компании.
– Вполне достижимо, – развил идею Камаринский. – У меня – ключи от просторной квартиры в Большом Девятинском. Оттуда – всё как на ладони, успеем добежать и лечь под танки.
– Ах ты, сукин сын камаринский мужик, – пропела их личный гимн Скелетка. «Трахни Большую Стерву, – прошептала, прижавшись к уху приятеля, может, наладятся отношения, не придётся её с работы выдавливать».
В России, как известно, от революции до физиологии – полпереворота. Обратно – тоже. Появилась секретарша Анки-демократки, расценившая шлепок Кромова, как приглашение.
– Вперёд, женщины русской контрреволюции, – призвал Камаринский.
– Они собираются нас …? – ужаснулась Большая Стерва.
– Как постель застелется, – хмыкнула Скелетка, вложив в сумочку то-варке несколько зелёных бумажек. – Не кочевряжься, если кто отва-жится до крови ужалить».
Кромов находился в подполье, Обух – в секретной командировке, Четвёртый спровадил жену на юга, Чумаченко никто не ждал, а Камаринский числился арестованным.
Переулок оказался плотно заставлен американскими лимузинами, посольство пожертвовало ими, обезопасив Белый дом от атаки с этого фланга. Пришлось пробираться по Малому Девятинскому, заасфальтированной тропинке сквозь трущобы. Впереди солдатским шагом топала Большая Стерва. Замыкала процессию, ещё не ставшая своей, секретутка, гадая: «с академика или с генерала?».
Близ церкви мучеников Кизических из кустов выставили ножи бандиты со своей правдой. Обух аккуратно всадил несколько пуль им под ноги. «Странно, – удивлялся, – пальба у американских стен и – тишина». Однако в комендатуре зафиксировали, что из толпы у Белого дома стреляли по солдатам.
Накрывали в гостиной. В квартире было и три спальни. «По числу блядей», – констатировала Скелетка, заглянув в каждую. Открылось, что Большая Стерва умеет толково расставлять тарелки.
Утром из окон было видно, что у Белого дома – митинг и народное гуляние тысяч на двадцать. В небе – аэростат с триколором.
– Господа контрреволюционеры, – обратился к друзьям Чумаченко за хмельным завтраком, днюем здесь, а к ночи – на позиции. Судя по эфиру, ГКЧП ещё не издох. Но то, что мы заранее отпраздновали победу, осложнило положение путчистов. И чем бы ни закончилось, пусть стенкой, чудно, что из секретных лабораторий, из тайных армейских бункеров, из малодоступных высоких кабинетов, из роскошных ресторанов нас вынесло в народную гущу, – витийствовал, приукрасив свою отправную точку. – Главное, мы так и не научились злиться друг на друга, – рассмеялся.