Спокон веку наши деды и прадеды жили и работали на земле. Крепостными никогда не были, а поэтому летом дома трудилися, а зимой подряжалися к брянским купцам куда овёс отвезти, пеньку, картошку или еще какого товару. Этим занималися все обапальные деревни: Масловка, Вшивка, Трыковка, Песочня, Рясники. У кого лошади хорошие... так что ж, стоять, они чтолича будуть? Ведь хлеб, картошка, масло, крупа, мясо - это все свое было, а на расходы-то деньги нужны? Вот в извоз мужики и ездили. Помню, когда отец возвращался, то всегда гостинцев нам привозил, а для матери вынимал из кармана деньги, и как начнёть сыпать на стол золотые пятерки, а они блестять, как живые!
На лошадях работали и дед отца, и прадед. Ездили даже и в Москву, деньги туда возили, а оттуда товары разные. Сейчас как соберутся в дорогу, так и едуть к купцу. Открываить тот им амбары, бяруть они лопатки, ставють мерку и набирають пятаки этими лопатками. А они бо-ольшие были! И на что их такими делали?.. Набяруть в мешки, завяжуть, на возы и-и по-оехали.
А раз так-то едуть, а навстречу им - мужики:
- Куда вы?
- В Москву.
- Да что ж вы туда едете-то? В Москве ж хранцуз*!
Ну, раз хранцуз, так что ж туда ехать-то? Развернули лошадей да назад. И вот ты подумай, деньги-то мужики лопатками насыпали, кто ж их считал? А ведь никто не развяжить мешок и пятака не тронить! Умирать он сейчас с голоду будить, а не возьмёть. Да как же ты и возьмешь-то? Неравён час о тебе слух разойдется по округе, что ты вор, и тогда ни к кому ты больше не подрядишься! А честным будешь, то и тебе, и твоим детям работа найдется.
Жили мы хорошо, пока жив был отец. Две хаты у нас было, одна – где сами толклись, готовили скоту корм, воду обогревали, а другая - где гостей встречали, праздники праздновали. Да и подворье было большое: штук десять овец, гуси, свиньи, три лошади, две коровы. Нас, детей, не молоком, а только сливками поили, кашу, и то на них варили. Как вспомню сейчас ту манную кашу!.. Ох, и вкусна ж была. И нас было четверо у родителей - два мальчика и две девочки. Еще был дедушка... Нет, бабушку не помню, маленькая была, когда та умерла. А по мамкиной линии вот что знаю: были Писаревы все какие-то двойные и одни – белобрысые, с голубыми глазами, а другие черные, и глаза, как смоль. Все, бывало, так-то наши посмеивалися: ну, этот татарской крови... Почему? Да прабабка была очень красивая, вот ее и взял к себе барин из татар, дочку она от него родила. Но было это давным-давно, никто толком и не помнил прабабку эту, так, разговоры одни… Из разговоров узнала я и о бабке моей матери, что была та сильная, здоровая*! Бывало, как идти ей в поле, так и нацедить с себя литр молока, ребенок этим молоком весь день и питается. И до году ничего не ел, акромя молока этого.
Часто слышала я и о пращуре своём, что он взбесился. И дело так было. Залез как-то к нему во двор волк, а он и позвал мужиков на помощь. Стали они бить этого волка, а тот и покусал их. А бешеным оказался, вот они потом все... И дедушка уже рассказывал, как закрыли пращура моего в светелке, а тот как начнёть там биться и всё ломать!.. А потом и обойдется, одумается и скажить: вы ж, мол, не подходите ко мне-то. И опять... Ну, потом привезли доктора, впустил тот в светелку газ какой-то... а пращур стоял в углу, к стене прислонился, вот и начал сразу оседать, оседать... И помер.
По мамкиной линии все грамотные были, прадед мой даже писарем в волости служил, поэтому Писаревыми нас и звали. А так фамилия наша была Болдыревы. Уж как потом от службы ушли и осели на земле, не знаю, но грамоту не бросили. Бывало, в праздничный день сходють к обедне, а потом – читать. Дедушка - Библию, бабы - Акафист. Они-то к обедне не ходили, надо ж было готовить еду и скоту, и всем, поэтому толкутся так-то на кухне, Дуняшка, сестра моя двоюродная, им Акафист читаить, а они и подпевають: «Аллилуйя, аллилуйя... Го-осподи помилуй...» Так обедня на кухне и идёть.
И у отца моего сколько ж разных книг было! Помню, лежали так-то на грубке и все - в золотце. А после его смерти... как мы этими книги-то? Бывало, мать уйдёть на фабрику, а мы из книг этих ну-у кораблики крутить, голубей пускать с печки. Придёть мамка домой, ахнить:
- Что ж вы наделали, злодеи!
Ругаить нас, ругаить, а мы глаза вылупим...
А еще Писаревы не только грамотными были, но старалися что-то новое схватить. Помню, дед лампу семилинейную* первым на деревне купил, так мужики как зайдуть, как ахнуть: о-о, свет-то какой яркий! Ча-асто дивиться на неё приходили. И наши уже под лампой под этой, а не под лучиной и пряли, и дела все делали. А потом дед и самовар привез бо-ольшой, ведра на полтора должно. Как закипить, бабы откроють окно, выставють его на подоконник, так соседи смотреть на него и сходилися: диво-то какое! Самовары эти потом быстро распространился, уж очень удобны были. Топилися-то дровами, вот угли всегда дома и были. Сейчас сыпанёшь их туда, воды нальёшь и моментом вода готова. А кипяток есть - и чай тебе, и помыть что, постирать. Другой раз самовар этот весь день дымить. Один вскипятишь, другой, третий... Мы с Динкой потом даже похлёбку* в нем варили. Мамка-то уйдёть на работу, а мы сейчас - картошки в него, воды и если чеснок есть, так это совсем радость, а когда подруга селедочную голову принесёть, так и вовси праздник. Сварим, а потом рушники привяжем к ручкам, всташшым на печку и сидим, черпаем, едим. И соседские дети, и мы...
Во, давно ли всё это было? Первая лампа, самовары эти... Как время то махнуло! Телевизоры теперь, самолеты, ракеты. А еще мамка моя девчонкой с подругами бегала к железной дороге первый паровоз* смотреть и рассказывала: как едить, как гудить! Да бросилися они прочь от него со всех ног! Думали-то, что сейчас с рельсов соскочить да за ними бросится.
Ну, а когда железная дорога подошла к Карачеву, так уж очень бойко пенька в ход пошла. Раньше-то разве далеко увезешь на лошадях? Правда, иногда даже и до Польши добиралися, но это ж какие лошади справные* должны были быть! А с железной-то дорогой... Тут мужики и перебросилися на пеньку, она же дорогая была и доход хороший приносила. Конечно, много хлопот с ней было. Бывало, вырастють её, убяруть, а как март подойдёть и начнуть в копынях* вымачивать. Солнышко пригреить, вынимать стануть и рядами расставлять для просушки, а когда просохнить, тогда цельными днями и мнуть её на мялках... Что за мялки?.. Да они деревянные были и метра в полтора должно. Посерёдке желоб выдалбливали, палку вдоль него прикрепляли, и вот берешь горсть пеньки, подсовываешь под эту палку, и мнешь, мнешь ею, потом стряхиваешь костру и опять, опять... От пеньки пакля еще оставалася, так ее тоже продавали, а кострой топилися.
Наши мно-ого конопли сеяли, да такая хорошая вырастала! И потому хорошая, что сеять, бывало, начнуть, так нога тонить в земле-то. От нас же недалеко батареи конские стояли, так отец как навозить за зиму навозу! Вот и росла потом... головка - по полметра, а как только подрастёть, бабы шли замашку из нее выбирать...Что за замашка... Да пенька-то светлая была, а замашка синяя и, если её не выбрать, так могла заглушить коноплю, вот и дергали ее, как время подойдёть. Наденешь вязёнку* и-и пошёл... Потом сушили эту замашку, обрабатывали, и уже зимой пряли из неё на исподнее*, на простыни, на мешки. Она ж кре-епкая была... Не-е, рубахи и полотенца из льна пряли. И лён тоже каждый крестьянин сеял, хоть небольшую дольку, да посеить. Ох, и любила ж я его! Голу-убенькие такие цветочки на нём цвели! И из льна этого пряли уже тонко, на приданое девкам. Что ж, покупали, чтолича? Девка-то, когда выходила замуж, так обязательно должна была своё приданое выставить. И полотенца, и рубахи, шторы, скатерти. И чтоб вышито всё было. Так что, если в семье была девка на выданьи, так за зиму по две холстины напрядали, а в каждой - по шестьдесят аршин. И всё - под лучинкой, под курушечкой. Нальють маслица или керосинчика в пузырёк и прядуть.
Когда пошла пенька в ход, понастроили в Карачеве фабрик пенькотрепальных, начал тут и город расти. Театр большой выстроили, гостиницу двухэтажную красивую, в неё иностранцы селилися, когда за пенькой в Карачев приезжали. Хозяином гостиницы был Широков, и потом бабушка моя в ней работала. А определила её туда Мерцалиха. Досу-ужая* эта Мерцалиха была! Росточку-то ма-аленького, и нос какой-то завернутый, а поди ж ты, вхожа была в богатые дома. А звали мою бабку Марией, так и меня потом назвали, и была она с Песочни. Мать ее умерла рано, пятеро девок осталися с батей, вот потом он и не считался с ними. Как чуть какая подрастёть, присватаются к ней, так сразу и отдасть. А одна девочка в лесу заблудилася, и пробыла там аж с неделю. Потом лесник её нашел, привез домой, но она недолго что-то прожила и все молчала. То ли с испугу, то ли с голоду? И я уже помню: висела у бабушки в углу иконка «Изыскание душ погибших», под ней всегда лампадик горел, и она молилася возле этой иконы.
И вот еще что знаю о бабушке. Когда она совсем девчонкой была, присватался к ней Илюша, дед мой, а был тихий, простоватый. Не любила ж она его всю свою жизнь! Сама-то красивая была, горячая. Мамка рассказывала: бывало, как взгорячится, так и падёть на колени перед иконой «Умягчение злых сердец» и ну молиться! И обойдётся, успокоится.
Детей от Ильи она никак заводить не хотела, а когда все ж надумала, тут и взъегозилася идти в Киев, ребеночка себе вымаливать. Дали им таким-то, как она, по гробику, и должны были они всю обедню отстоять с этим гробиком на голове. А когда возвернулася из Киева, то и объявила, что у нее ребенок будить. Ну, в деревне и заговорили разное. Наговорять так-то и Илье, а он - бить её.
- И ухватом? я бита, и кочергой* - рассказывала мамке: - И об печку сколько раз! Вот только печкой еще не бита.
Да и вообще, она ж придёть, бывало, с работы вся выхоленная, чистая, а Илья – мужик мужиком и как что:
- А-а, ты там с другими!..
Ну, насчет других про неё не грех было и сказать. Она ж красивая была, умная, и сама таких же любила. Вот и родила себе сыночка от кого-то... перед смертью, вроде, отцу моему сказала.
А жили родители отца в достатке. Бабка-то Мария и везла, и несла из гостиницы всего, сладостей и то невпроед было. Мамка, когда перешла к ним жить, так спродивилася прямо: как вязёть свекровь домой и колбасы, и окороков копченых, плюшек мешок! В гостинице-то пекаря другой раз не уследять, поджарють партию булок или зачерствеють какие, а она сгребёть их и домой. А куда ж самим поесть? Вот свиньям и отдавали. Так что денег у них хватало, говорили даже, что рублей шестьсот в банке лежало. Но когда бабушка умирать стала, то чтоб полечить её… Да руки у нее болели. Она ж сначала прачкой в гостинице работала, а ты попробуй-ка цельный день зимой в проруби пополоскаться! Вот от рук и померла. А что б полечить и понятия не имели.
В тот день, когда это случилося, приходить к ним староста с каким-то мужиком да к Илье: связи, мол, его в Брянск, а дед и заволновался:
- Как же я поеду-то? Вдруг она помрёть тутова без меня?
Бабушка слышить это да шепчить сыну:
- Тишечка,