Весенний вечер легко и быстро опустился на землю. Начало мая. Из-за приоткрытой двери доносится теплый запах свежеиспеченных пирогов. Уловив его, волчонок, сидевший на цепи, судорожно, беззвучно зевнул и перевел немигающий взгляд на человека.
- Что, тезка, жрать хочется? Погоди чуток, посидим еще, да не бойся, не пропустим, позовут нас... Иди сюда, поближе, сам иди, не тащить же мне тебя за цепь. Не хочешь? И правильно, нельзя к нам близко подходить, и доверять нельзя. Человек, брат, это такой зверь, страшнее которого и нет никого
больше. Я вот спас тебя, а могу убить. Замучить и убить. Вы, звери, честнее нас, убиваете без подлости, да и то тех только, кого природа изначально вам во врагов или в еду определила. А нам, вишь, природных врагов мало, мы себе подобных убивать приучены... Разные мы с тобой, чужие, понимаешь, тезка? Хотя и похожие. Ты - серый, и я - Серый, ты на цепи, и я - на двух, ты раненый, а я и того хуже. Такой же вот в ту весну вечер был... Далеко отсюда только, да и не в этой жизни. Повернулся бы я на секунду пораньше, да насадил бы на прицел того гада... А так - все ребята...понимаешь, серый, - все!.. Я очнулся, да пожалел, что жить остался. Ты видел когда-нибудь, волчёныш, как сухими глазами плачут? Взрослые мужики - плачут. А слез - нет. Сухие слезы-то, от пыли и от камней раздробленных неотличимые. А тишина тогда такая настала!.. Как в немом кино. Тишину эту не забуду, ничего громче ее не было...
Ты скажи мне вот мне, серый, честно, как зверь, скажи: знаешь ли ты кого-нибудь хуже человека? Словно в издёвку разумными называемся. Да и кто назвал-то? Сам человек себя в разумные и определил, как говорится, своя рука - владыка...
На миг высвечивая худое лицо, щелкнула зажигалка. Волчонок снова зевнул и, смешно подпрыгивая на трех лапах, занял позицию точно посередине между вспыхивающим огоньком сигареты и светлым прямоугольником двери, откуда волнами плыл такой вкусный запах. Он терпеливо ждал, изредка вздрагивая загривком, словно проверяя, не исчезла ли с шеи цепь, определяющая на сегодня его судьбу.
- …А вот проверить разумность нашу - некому. Икс иксом не проверишь, другая переменная нужна, так-то вот, братишка. И думаю я, что в конце концов изничтожат люди сами себя, а бог, если и есть он, и пальцем не шевельнет. Потому что не злой он, и не добрый, бог-то, а равнодушный. Я вот пять смертей на себе, живом, тащу, и ничего сделать-изменить не могу. Живу-не живу, а как камень ненужный в дому лежу, спотыкаются все, а не выбрасывают, жалеют. Любовь да жалость - вот цепи, не чета твоей. И не вырвешь их, потому как живые они, цепи эти, одним концом в меня вросли, другой конец к жене тянется, и любовь-жалость в обе стороны живой водой бежит, от меня к ней, от нее - в меня... Благодаря этому и живем, к свету выходим. Люблю ее, а жалею еще больше, слышу ведь, как плачет ночью-то, выйдет в кухню и плачет, плачет...
За полуотворенной дверью стояла женщина и плакала. Слезы текли горячие и мокрые. Не умеют женщины сухими слезами плакать, от природы дано им горькой влагой горе изливать, чтобы душа, слезами очищенная, жить дальше могла, творя и любовь, и надежду, и жалость, и многое-многое, из чего
жизнь на земле и состоит.
Вытерев слезы передником, вздохнула неглубоко и, раскрыв шире дверь, чтобы коляска инвалидная прошла, вышла во двор. Пора было ужинать.
