Эдуард Бернгард
ЭЛЕГ и Я
(отрывок обрывка наброска)
Внять трелям соловья мешает муха. Свет лампы словно вой иль рой Сирен (хм, хм, хм) рождает притяжение неодолимое, вызывает её грузное целенаправленное жужжание и методический смачный стук – об эту самую цель. Зомби, понимаешь. Обжегшись, безмозглое (простите, ограниченное) насекомое яростно зудит, верещит, ошалело отлетает от лампы (как наркоман после шприца; нет? увы, не то...), рисуя пьяные пируэты, кружит по трёхмерному пространству комнаты и... нападает на тебя, отмахивающегося. Отрываться от книги не хочется, жаль, просто лень. Соловей где-то там за окном в темноте изжурчает томительно-страстные пассажи – для тебя, да-да, для тебя! – завораживающие, чарующе-переливчатые (внемли, о, внемли... лирик ё...ный!), так вот, значит, пассажи соловьиные... Да, и особенно прелестные тогда, когда затихает проклятая (треклятая) муха. Коротенькая пауза блаженства. Передышка. Одышка. Маленькая порция безмятежности в дёрганом сумасшедшем сумрачном мире (ох, ох!). Наплодил господь уродов, - шепчет он по обыкновению (вы заметили? – теперь уже он). Насекомых и паукообразных (безобразных!), коммунистов и чекистов, шовинистов и садистов он по обыкновению своему называет уродами. Мир глуп – ещё один его перл. Кажется, никогда никем до него не... Да, это всё чудесно, но почему нет сил? Почему сил нет у меня, а? – вопрошает он свою кровать, застывшую у супротивной стены его комнаты (спальни-читальни-писальни). Н-нет, сие не просто лень... не только лень... это вовсе даже не лень. Бессилие это, вот что. Как? Безволие? Не-а. Бессилие, бессилие... Но почему...? Бессилие – от слова «бес» (ну конечно, напрашивается, согласен). Бессилие вселил в тебя бес. Вернее, силы отнял. Ты можешь пройти без остановки, без отдыха километров пятнадцать и более. Но... это и всё, на что ты способен в области какой-либо последовательности (обратите внимание!). Выдержать хотя бы часа три в каком-нибудь труде – ...трудновато, чтобы не сказать недостижимо.
...В тех местах жили ýстали, народ такой. Устали иногда выходили из жилищ своих ветхих, добредали до недальнего леса, зачарованно плелись по мягкой земле-почве, а потом и останавливались, обняв ствол дерева, уткнувшись в кору лицом, почти спрятав лицо в ней. Потом ýстали взмахивали руками и падали навзничь от усталости, и цепенели, лёжа на лесной, исплетённой корнями-кореньями, почве-земле. Спустя сколько-то времени они еле-еле подымались, шли обратно – покидали лес, возвращались в избы усталые. О прочей их деятельности ровно ничего не известно. Равно неизвестны и причины посещения ими леса (ну, чего уж там – прогуливались люди). Простодушные занедоумевают: а чем же... чем же они жили и... как выживали? На этот вопрос наука ответа не даёт, не даёт...
В пароксизме меланхолии – вот ведь занятный оксиморон; ещё занятнее – в пароксизме апатии.
Потягиваюсь. Зеваю. На вашу апофегму отвечаю апофигмой. И даже апофигемой. Зеваю.
Устал от противоположностей, точнее-вернее – от противопоставлений. Всё, други мои, всё всему противопоставляется: женщины – мужчинам, левые – правым, мусульмане – христианам, акмеисты – символистам... Вот, пжалста, стойкий оскоминный пример: рассудочное (аполлоническое) контра интуитивное (дионисийское)... Бинарная герменевтика... Ну, к чему?
Эзотерики надутые-набитые противопоставляются агностикам здравомыслящим, поносимым за здравомыслие. Подумать только: противоположные здравомыслящим зовутся ясновидящими!.. Отличительная особенность ясновидящих – не видеть дальше своего носа, ничего не знать, ни хрена не понимать, но – делать вид, что.
Да, это дело такое: у кого-то мозги, а у иных, извините, чакры. Вот они и лезут со своими чакрами ампутированными... Эволюция деградации. Гомо эзотерикус. Гомо абсурдус. Гомо паразитус.
Маразм в чистом виде. (Аплодисменты; вставания с мест; всеобщая эрекция, даже у дам)
Паскудное крылатое кровососущее (сущее исчадие!) надоедает всё настырнее. Лампа окаянную муху уже не занимает, но вот ты... Вздыхаешь. Откладываешь книгу. Процесс ловли жужжащей гадины. Не всегда успешный. На сей раз долго безуспешный. Наверное, потому, что спешный... Ну вот, запропастилась куда-то, сволочь. Едва рассветёт, и будет мучить – кусать, но главное – жужжать, не давать спать... спать... спа... а-а...
Странное, грустное дело: всякая встреча с кем-нибудь «со стороны» – в тягость; каждый контакт с миром – чреват ошибкой роковой; пресловутое «общение с людьми» – травмирует неизбежно, неотвратимо, неумолимо. Травмирует всегда. Странно, странно... Грустно, грустно...
Наваждение.
Однажды.
Однажды он, на пике своей алчи странствий (проявлявшейся в том, например, что в любую поездку и погоду выходил в пути своём на больших, средних и малых станциях, исследовал городишки, города и городища-мегаполисы, зачарованно-взволнованно открывая миры мира сего и фотографируя взахлёб), забрался в хвост поезда, в самый конец последнего вагона, и конец сей – о, чудо! – имел окно, в котором мир убегал обратно... туда, откуда устремлялся он сюда. Поезд шёл вдоль западного берега Рейна на юг – если не совсем в сторону дома, то приближаясь, во всяком случае, к новым родным краям (а прежде, прежде-то родных краёв и не было; на чужбине взрастал...).
Чёрточки шпал бетонных убегали в обратную даль бесконечной стиральной доской, параллели рельс блестели в начинавшемся закате, обрамляясь гравием и чуть в сторонке густой травой, перетекавшей слева в кустарник, тесно растущие древа, а там уж и подъём крутой в гряду холмов, справа же травка скатывалась вниз, следуя силуэту покрываемой ею обрывавшейся насыпи, и рядом вилась гладкая лента автодороги, а за ней уж ширился стального цвета Рейн, с редкими баржами и корабликами. Холмы на той, восточной стороне, открывались взору куда вольготнее, да и, по общему, хм, признанию, сторона та, лорелейная, прекраснее супротивной...
Проносился поезд сквозь маленькие станции, и ему было жаль, что нельзя и здесь выйти – для этого «берут» специальный мееедленннннный поезд, а он теперь едет на спешном – спешащем по разным делам пассажиров его. И подумалось: должны быть... должны быть в мире этом люди, которым вовсе не надо спешить. Да-да, богатым и так не надо. Но... имеется в виду: должны быть и совсем небогатые, как он, которым тоже разрешено... разрешили БЫ не торопиться... Увы. Ему никто не разрешал, но, как ни странно... позволял – до поры, до поры, мой дорогой, майн либер, мон шер... Доберутся и до тебя и перестанут позволять не торопиться.
Хотя... какой с тебя прок... куда тебе спешить... тебе, нелепому... ничего не умеющему, кроме... кроме... задумываться о... сущем...
...Хорошо, не видит никто. Никого здесь нет, в этом тупиковом тамбуре с задним окном. Иначе, стыдно стало бы слёз своих... внезапно обильных, непрерывных... долгих, долгих...
Шмыгая носом, сняв очки, утирая запястьем влагу близоруких очей...
Убегающая назад, в невозвратность упущенного, дорога с мелькающими дефисами, диезами шпал – мельтешащим ворчащим веретеном... Водяная мельница... Древность. Тайна.
И пробивающийся сквозь рой случайных образов глас трубный, сопутствующий неизбывному ощущению собственной ущербности.
...Когда он раздевал её или – реже – она это делала сама, ей было неподдельно неловко. Без всякого жеманства выказывала она своё стеснение необходимостью, предопределённостью (роковой! фатальной!) сей процедуры... Ит’с лайф.
Он тоже – да ещё как! – стеснялся, но ведь это ж... ведь это ж так надо. От природы. И тут не только ведь стыдно!.. Тут ещё и интересно! И жгуче желанно. И вообще...
Волшебная кожа волшебного тела. Соприкосновения. Сплетение. Кричащая, трепещущая, торжествующая, брызжущая плоть... М-м-м... Возбуждённое учащённое жаркое дыхание. Покусывания. Стоны. Тяжкий, каторжный экстаз...
Они тогда были совсем юными. Они были совсем... Они были такими... такими юными. Юными.
Да-а...
Чем лучше узнаёшь людей, тем хуже их понимаешь. Тем меньше уважаешь – их и себя.
Общенье с коллегами – нечто едва выносимое, сущая мука, пытка... Часто впадаешь в сумрак, источаешь неприязнь, ощущаешь её же на себе... Чем длительнее это общение, тем оно безнадёжнее. Тем оно чреватее скверным исходом. Раздражение нарастает, подступает к горлу, давит, распирает.
Ты и без того перманентно нелеп и растерян, а тут и вовсе теряешь себя.
«Случайная» (вот ведь вздор!) запись в черновике (вот ведь дурацкое слово – черновик! Это в тетради запись, в обыкновенной тетради!): «Конечно, зло сильнее, к тому же оно – коварно. Низость Ал. по отношению ко мне обернулась его же пользой, когда я предпринял попытку узнать мнение Н. об этой низости... Н., видимо, заключил, будто я желаю позлословить об Ал. Но, повторю, я желал лишь выяснить, что думает Н. об этом поступке! И поступок сей был низким, и именно такой оценки он заслуживает. Тем не менее, естественное стремление и даже необходимость обсудить (и осудить) данный поступок вызвало у Н. неприятие, натолкнуло его на неверные выводы... или же он, что называется, сделал вид – гляньте, молодец я какой! весь в принципах, как в шелках... Что ж, Ал., спровоцировав меня на возмущение, должен быть вполне доволен такой вот – желаемой! – реакцией очевидца. Странно здесь то, что Н. сам не дал этому поступку Ал. надлежащей оценки. Таким образом, непорядочность Ал. принесла ему в итоге лишь дивиденды, и последствия его непорядочности, вдобавок к ней самой, нанесли мне двойной моральный ущерб... И как не понять, что от подобных контактов с собратами по поприщу (ох!) остаётся только горечь, чувство гадливости, опустошённости...».
Боже, сколько мышиной возни в душах людей. И в твоей, да-да, задетый ты нервный чуткий! И в твоей... Обострённое желание справедливости привело к конфузу, если не посрамлению... Вот и сиди. Склонясь понуро над воспоминаньями об.
Не забывай, в каком ты мире.
Головокружение от безуспешности.
...Погодите! Быть может, это ирония? Ведь трудно поверить, что она, Л., настолько ограничена в своей воинствующей предвзятости, чтобы с таким тупым дятловым упорством долбить одно и то же, чуть ли не на каждой странице возвещая об этих ужасных коренных жителях, не дающих жить чуждым им тонким натурам!.. Увы, для иронии там нет места.
Волей-неволей обращаешь внимание на то, что во всей повести нет ни одного удостоенного авторской симпатии персонажа из «коренных», за исключением, пожалуй, профессора, в коего героиня влюблена (так то – любовь! которая зла! полюбишь и ко...ренного!), но и здесь, надо заметить, не чувствуется особо положительных качеств профессора. Просто героиня в него втюрилась, и всё тут! А сам он обрисован, в общем, довольно нейтрально и как-то прохладно (хотя бы так! если б и в других случаях тоже! не прохладой оттуда веет, а яростью...)...
...Сосед-татарин этажом ниже – неплохой, «в общем», человек, но... Курит днями напролёт... Днями, сказал я? Нет, он курит и ночами! Еже-еже-еженощно. Да ещё такую дрянь сосёт вонючую! Примерно каждые сорок минут стучит внизу оконная рама... Дым заполняет нашу квартиру, ежели не успеть закрыть (а как успеешь, коли спишь?!) и если как раз то наше окно приоткрыто, под которым он смолит (не угадаешь, где на сей раз взбредёт ему...)... Ночью нам, вообразите, ТОЖЕ нужен воздух...
