Воистину, магия – это наше все. Попробуй только взять в руки, скажем, пульт от телевизора или включить радио, открыть журнал, на худой конец просто самую обыкновенную газету, и сразу увидишь рекламу всевозможных магических салонов, которые кишмя кишат всевозможными колдунами, ведьмами и экстрасенсами. Весь этот бред из паранормальных шоу с бесноватыми участниками, астрологические прогнозы, привороты, предсказания многочисленных так называемых ясновидящих, противоречащих одно другому и еще черт знает что – это похоже на какие-то жуткие, уродливые декорации для некоего спектакля, поставленного на сцене сумасшедшим режиссером.
Все свалено в одну большую кучу, в которой каждый может выбрать себе по душе что угодно, в меру своего уровня помрачения рассудка. Тут тебе и христиане-антисемиты, и русские кришнаиты, и потомственные цыганские гадалки в окружении икон, и еврейские зороастрийцы, и ведуны с волхвами, невесть откуда взявшиеся после тысячелетия на Руси православия, всего и не счесть. Ни дать, ни взять - продавцы чудес оптом и в розницу.
А ведь настоящая магия совсем не там, она вся вокруг нас, на виду, никуда не прячется и денег ни с кого не берет. Рождение, детство, любовь, дружба, судьба человеческая, мужество, в конце концов смерть – это все и есть настоящая, истинная магия. Восход солнца, звездное небо над головой, ветер, гуляющий по крышам, шум дождя за окном, снег, слепящий глаза и, кажется, саму душу – вот самое сокровенное волшебство, тайна всех тайн, ключ от всех дверей, праздник, который всегда с тобой.
И, конечно же, поплавок. Самый обыкновенный поплавок от удочки, который хоть раз видел, наверное, каждый – вот он и есть самый странный предмет на земле, таинственный артефакт, вещь в себе, непостижимый как сама мать ночь. Потому что вещей, на которые можно смотреть бесконечно, на самом деле не три, как принято считать, а четыре. Кем бы ты ни был – рабочим, академиком, ментом, врачом, спекулянтом или еще кем, - проходя мимо рыбака, сидящего на берегу с удочкой в руках, ты обязательно посмотришь на поплавок, который яркой лампочкой мигает на прибрежных волнах. Обязательно посмотришь! А может быть, даже и подойдешь поближе, поинтересуешься, мол, как клев? На что ловишь? Прикармливал?
Только ради этого я и хожу на рыбалку – смотреть на поплавок. Непосредственно в самой рыбной ловле я не особенно-то разбираюсь. Тут дело, как говорится, в процессе. Что может быть лучше того, чем встать рано утром в воскресенье, взять удочку, нехитрые снасти, червей, накопанных накануне, складной стул, термос с крепким горячим кофе и пойти сквозь утреннюю прохладу, вдыхая полной грудью эту несказанную свежесть.
Тем более, что и идти-то недалеко, минут двадцать, там, сразу за старым мостом, река делает поворот и немного сужается, течение в том месте быстрее и вода чище, вот именно там очень, что называется, «клевое» место. И всегда когда я туда прихожу, как бы рано не выходил из дома, Саня уже там. В своем жутком брезентовом плаще с капюшоном, в высоких резиновых сапогах, которые двигаются сами по себе независимо от хозяина и с длиннющими удочками, которые уже, видимо, стали неотъемлемой частью его самого, со стоящим рядом мопедом, таким старым и дряхлым, что иногда мне кажется, что он у него трофейный. Я здороваюсь с ним, он кивает в ответ, и так мы и сидим вдвоем, рыбачим, иногда перекидываясь немногочисленными фразами, и смотрим на свои поплавки. Как-то это все успокаивает, расслабляет, думается легко и непринужденно, видимо, свежий воздух и окружающая природа делают свое благотворное дело.
Так продолжается часа два-три, после этого я начинаю собираться домой. С терпением у меня как-то с самого детства не сложилось. Прощаюсь с Саней и ухожу, а он так и продолжает сидеть на своем месте с тремя удочками, поставленными в рогатки, щурясь, смотрит куда-то вдаль и все время как-то глупо улыбается, словно стесняясь себя самого. Со стороны посмотришь – ей богу, дурачок какой-то.
Вообще-то мы с ним знакомы еще с армии. Когда меня из института вышибли, прямо с третьего курса, и призвали на службу, он уже год как отслужил, в отличие от нас, новоприбывших, был уже почти «дедом». Высокий, неестественно худой, какой-то костлявый, с угловатыми движениями и вообще, весь жутко стремный. Видимо, бог, когда делал его, не особо напрягался, работая только топором и пилой да разве еще молотком с гвоздями. Всю эту несуразность довершало лицо, словно бы вырубленное из дерева и глубоко посаженные глаза, смотрящие всегда откуда-то изнутри, со странным блеском, подобные двум блуждающим огонькам, которые словно светлячки летают в фиолетовых сумерках.
Со временем я узнал, что Саня происходит из семьи священнослужителей, да и сам он собирался поступать в семинарию, но только после армии, которая была для него что-то вроде испытания, которое надо обязательно пройти. Говорили, что первые полгода ему достались очень тяжело - дембеля били его смертным боем, видя свою безнаказанность, входили в раж и как он все это выдержал одному богу известно. Потом стало вроде поспокойней, его обидчики демобилизовались, а через год ситуация совсем устаканилась, потому что в нашей воинской части, где мы проходили службу, так сказать «за старших» остались срочники, которые были старше его только на один призыв, то есть всего на полгода.
Все испортили офицеры, которые, видя его исполнительность, присвоили Сане младшего сержанта и таким образом обрекли на новые мытарства. Старослужащие откровенно игнорировали его, а молодые, видя это, тоже не особо старались и всячески подтрунивали над ним. И я часто видел, как он, отойдя в сторонку, что-то бормотал себе под нос одними губами, и сквозь расстегнутый ворот гимнастерки крепко сжимал правой рукой нательный крест. Не то, чтобы я какой-то там верующий или даже сочувствующий, но все это впечатляло и становилось жалко его, да и нас всех тоже вместе взятых, так до сих пор и не научившихся жить по-человечески. Почему-то мне всегда казалось, что он ждет, не дождется, когда, наконец, уже вся эта мирская жизнь для него закончится, и не начнется другая, новая, неведомая для нас, простых смертных. Очень уж нелепо смотрелся он в этой военной форме, среди казенной мебели, говорящий на отвратительной языке приказов и донесений, было в этом что-то неестественное и даже уродливое, то, что никогда не должно сочетаться в нормальной жизни.
Поэтому когда, через год, Саня демобилизовался, я почувствовал несказанное облегчение и очень за него порадовался, тогда мне показалось, что справедливость, пусть и поздно, но все-таки восторжествовала. В следующем году «на гражданку» пошел и я, и, честно говоря, даже не думал, что еще когда-нибудь наши жизненные пути с ним пересекутся.
И вот три месяца назад прихожу я на свое место, чтобы спокойно порыбачить, и вдруг вижу своего старинного армейского приятеля. Поначалу даже растерялся. Так всегда бывает, когда то, что казалось нам давно уже минувшим, вдруг снова всплывает в нашей жизни и приводит нас в полное замешательство.
- Привет, Саня!
- Привет, - он от неожиданности разволновался, задергался, как-то смешно засуетился, не зная, что делать, что говорить и куда девать свои руки, ставшие вдруг такими ненужными, не соображая, держать ли удочку, или поздороваться, или еще что-нибудь. Он по-прежнему был все такой же нескладный и несуразный на вид, только немного прибавил в весе, но не сильно, кожа на лице погрубела, на скулах появилась щетина, подбородок затвердел и только глаза, глубоко посаженные, все так же блестели странным блеском, но теперь уже более холодным и ровным, как снег, неожиданно выпавший по утру.
- А я думаю – ты или не ты? И как к тебе теперь обращаться: просто Саня, как раньше, или уже отец Александр? – рассмеялся я.
- Да нет, - он как-то замялся, было видно, что эта тема ему не особенно приятна, - Не сложилось у меня с этим.
- Почему? – наивно поинтересовался я.
- Так получилось, - и стало понятно, что если я и дальше буду пытаться что-то узнать по этому поводу, то разговора у нас не получится. Ну и ладно, я и сам не люблю, когда лезут в душу. Если захочет – сам все объяснит. Потом уже он рассказал, что после армии женился, что у него трое детей, а поскольку жена местная, то, в конце концов, они всей семьей решили переехать в наш город, давно, уже года три назад. Работает он каменщиком на стройке, что в наших краях очень распространенная профессия.
В общем, все без изысков. И вот уже по воскресеньям мы стали встречаться на рыбалке, обменивались своими незначительными и никому не интересными новостями, перебрасываясь самыми обычными фразами, и просто ловили рыбу, думая каждый о своем и, по большому счету, не обращая друг на друга внимания. Но вот однажды, около месяца назад, я как обычно пришел на наше место, где уже был мой приятель, и сел недалеко от него с удочкой в руках. Погода стояла просто на загляденье, несмотря на позднюю осень, было тепло, над рекой стоял белесый туман и там, далеко, из-за горизонта уже вставало огромное красное солнце, горящее на позолоченных куполах местной церквушки. Было действительно очень красиво и торжественно, как в нашем советском детстве, на парадах и демонстрациях.
И тут, вдруг, из-за тумана, с противоположного берега, в утреннем воздухе раздались удары колокола, которые словно волнами накрывали все вокруг. Саня встрепенулся было, подался вперед и буквально впился взглядом в купола церкви, и на мгновение мне показалось, что он сейчас непременно перекрестится. Но он не стал. Насупившись, уставился на поплавки от трех удочек, которые он расположил на берегу одну за другой в ряд, и вот тут я не выдержал, кивнул головой в ту сторону, откуда шел этот колокольный звон, и спросил:
- Что, Саня, уже не тянет?
Он как-то совсем тоскливо посмотрел на меня, будто бы сквозь, словно я не сидел здесь, рядом с ним, не берегу реки.
- Не для нас это, - еле слышно, одними губами, прошептал вдруг он и снова отвернулся.
- Не понял, что «это» и почему оно не для нас? – спросил я у него.
- Слово божие не для нас, - ответил Саня, тихо, но отчетливо, будто бы взвешивая каждое свое слово на неких невидимых весах, и от этого стало как-то уж совсем не по себе. В такие моменты всегда хочется как-то похрабриться, показать, что тебе все нипочем.
- Как же это могло случиться? Ай-ай-ай! А для кого же тогда? – уже в «открытую» начал язвить я, - Для кого же тогда град небесный Иерусалим?
-Град небесный? – ухмыльнулся он в ответ, - На самом деле он не небесный, а подземный. Ты не знал?
А вот это уже было и вправду чем-то из ряда вон выходящим. Вообще-то, обычно сарказм – это по моей части, и тут вдруг такой резкий поворот событий, что было от чего прийти в замешательство, и если мой приятель действительно решил «поприкалываться» надо мной, то это был воистину высший пилотаж.
- Еще со времен Галлея, того, который назвал в честь себя известную ныне комету, существует так называемая гипотеза полой земли, - продолжил между тем он, - Так вот, согласно этой теории, внутри нашей планеты находится другой мир, такой же, как наш, с таким же небом, солнцем, только люди там живут другие, очень похожие на нас, но
