Вторая зима* под немцем тоже была моро-озная, холод лютый стоял. А тут ишшо тиф начал свирепствовать. И сначала заболела им соседка наша Мария Васильевна Собакина... Ну да, она ж после расстрела сестры и дочки так плакала, так убивалася, что у нее жар приключился, и мы-то думали, что это от переживаний, а оказалося - тиф. Отвезли мы ее в больницу, а немцы, которые караулили её хату после расстрелов, сразу повесили табличку на дверь и в хату больше не совалися, а только возле ходили.
Ну, увезли Марию Васильевну в больницу, а дети-то осталися. Дочке тогда годика три было, сыну - пять. Кто кормить их будить? Да и печка в хате нетопленая, за одну ночь померзнуть. Душа моя изболелася!
Ну, к вечеру оставили немцы только одного часового, и часовой этот пожилой. Подошла я к нему, киваю на хату да говорю:
- Пан, киньдеры ж там!
Нет, не пустил. Правда, ни то что строго, винтовкой... но не пустил. Тогда мы с Динкой* что удумали: спустилися в овраг... их же дом как раз на краю оврага стоял, потом по горке вскарабкалися к дому... А часовой всё хо-одить себе да ходить. Ну, можить, и увидал нас, да сделал вид что не заметил, слышал же, наверное, что дети там, в холодной хате плачуть. Забралися мы в дом через окно, выташшыли их, принесли к себе. И посняла я с них одежду в коридоре… тиф же, не дай Бог и - наши! Все посняла, а вот чулки и осталися, можить, в них-то что и было. Посадили мы их на печку, отогрели, накормили. Уснули они. А ночью гляжу - жар у них! Сначала у Гали, потом у Вити. Ну, думаю, простудилися все-таки. А потом и бредить стали. Я утром - к доктору. Пришел тот:
- Тиф! Сейчас же в больницу.
А к вечеру смотрю, и ты захныкала, потом Лора, Ида*... Ну, началося! Виктор* вначале еще храбрился, а потом пошел так-то на кухню, да и ударился без памяти. И вот что теперя? Этих двое, своих четверо… Да наняли с Динкой лошадь и отвезли в больницу. А в больнице тогда медсестер вовси не было, вот и осталася Динка за вами ухаживать, а я побежала в баню денифекцию делать… Дезинфекцию, говоришь? Пусть и дезинфекцию, но как пройдешь её, так тебе сразу табличку красную и дадуть: «Тиф!». Повесишь ее на хату, и уже немцы не сунутся. Вот я скорей-скорей да за этой табличкой. Прихожу. Стоить немец, отнимаить белье на прожарку и даёть тебе таз воды теплой. А баня-то ну со-овсем не топленая! Спрашиваю его на пальцах:
- Долго ли будут белье жарить, пан?
Нет, ничего не ответил, вышел. Осмотрелася я чуть и вижу: старушка сидить… и аж синяя вся стала от холода. Совсем замерзаить. Чем помочь?
- Возьмите, - подаю ей таз: - хоть воду мою тёплую.
- Да что ж мне вода-то твоя? - колотится вся: - Намочуся, а она на мне и замерзнить.
А я и сама дрожу, аж сил нетути. Да как начала стучать в стенку! Вотон, приходить немец, ругается по-своему. Я - к нему:
- Что ж ты поморозил-то нас? Матка совсем богу душу отдаёть!
А он только рукой махнул... матке, мол, все равно капут*. И что ж ты думаешь? Мою одёжу вскорсти принес, а ее и нет. Живой ли выбралася?.. А я схватила свою прожарку, натянула скореича да за табличкой. Пришла домой, повесила ее на угол, и уже ни один немец больше в хату не сунулся.
Ну, осталася Динка в больнице за вами ухаживать, а мне-то кормить всех вас надо, там же вовсе ничего не давали. И вот что… насбираю тряпок разных да в деревню, тряпки ж тогда выручили. У себя в хате все поободрала, потом у Марии Васильевны шторки с окон посняла. Ведь еще и до войны недостаток этих тряпок был, а уж в войну-то! Что ни принесешь деревенским, всё хватали. За старый фартук и то что-нибудь, да выменяешь... бураков каких, картошки ведро или полведра. Где сколько дадуть. Наменяю и пру на себе. Принесу, сварю да к вам… а вы уже и ждете. Поедите, а я опять - в деревню. И ра-аненько выходила, чуть зорька занималася, а то немцы проснутся и поймають. Да и пристрелить могли, партизан же боялися… Был ли хлеб? Да ты что? До хлеба ль тогда было? О хлебе и не мечтали. Щи да картошка посная в такую сладость вам казалися! А сама и сколько раз голодная оставалася, ведь столько человек прокормить надо. А тут ишшо день по деревням мотаешься, а ночью от бомбежек прячешься. Раз так-то стали бомбить, побежала я в подвал прятаться, да споткнулася, упала на порог. А как раз чтой-то перемежилося, видать, самолеты разворачиваться полетели, так я на пороге этом и заснула. И проспала, пока не отбомбили. И порог этот подушкой пуховой казался.
Но выкрутилася, выходила вас. Да еще и к чужому не притронулася. У Марии Васильевны в подвале по мешку свеклы и картошки оставалося, и когда крепко лихо стало, решила: полезу, буду брать понемногу, их же тоже кормить надо. А потом и одумалася: что ж это я наладилася? А вернется она с детьми больная, слабая … ни продать, ни обменять не можить. Да они ж на моих глазах с голоду помруть! И не тронула ни картошки ихней, ни свёклы.
И Бог дал, все выздоровели. Только горе одно, - ты онемела. Совсем ничего не говорила. Плачем, бывало, с Динкой, убиваемся... немой девка останется! А там доктор до-обрый такой был и всё успокаивал:
- Не волнуйтесь. Отойдет она, заговорит.
И, правда. Сидишь раз на окне и вдруг слышу:
- Мячик!
Подбежала к тебе, а ты улыбаешься и рукой на улицу показываешь, на мячик этот. Вот и слава тебе, Господи! Вначале, правда, плоховато тебя понимали, потом все лучше, лучше... а через месяц и вовсе заговорила.
*1942-1943.
*Дина – сестра мамы.
*Лора, Ида – дети Дины.
*Виктор – сын, 13 лет.
*Капут (нем.) - конец, гибель.
Купить книгу: https://ridero.ru/books/vedma_iz_karacheva/
