Август
Когда нет настоящей жизни,
то живут миражами.
А. П. Чехов.
Просто я – часть мира,
которого нет.
М. Науменко.
Август – это еще не совсем осень, но уже не совсем и лето.
Где-то в мире есть страна… Нет, не так. Где-то, недалеко от Питера, всего минут пятнадцать на электричке, есть крошечное местечко, где всегда стоит август.
Там, возле старого, но довольно крепкого деревянного дома вечно краснеют кусты рябины; там все готовится отцвести, отзреть и опасть, но еще свежо, еще не отспело, не умерло, не исчезло. Там яркие дни всегда до дна наполнены солнечным светом, там небо опрокидывается прямо в ваши глаза, там слегка пахнущий листьями ветер продувает насквозь ваши души. И на крыльцо того дома каждую ночь, настоящую темную августовскую ночь (ночи – главное в августе), выходит мальчишка лет четырнадцати, быть может, пятнадцати, оглядываясь по сторонам – не дай бог, кто увидит ,- закуривает сигарету, срывает ягоды с куста красной смородины, того, что покислее, иногда, нечасто, взглядывает на звезды. Он никогда не станет взрослым, потому что время там движется не так, как везде, у него свой календарь, по которому сразу после августа обязательно наступит август. Так не бывает? Ну и что? И ладно. И пусть. И кто, собственно, решил, что не бывает? Для нее было так, ведь она приехала сюда именно в августе. Поехать зимой – и все поймется? А не надо зимой – надо в августе.
Как она вообще дотянула до него, до того августа, Бог ведает. Было плохо, очень плохо. Не понимала. Уже ничего не понимала, одно только знала – улыбаться. «Как дела?» - «Все хорошо. Спасибо.» - и улыбаться. А рядом кто-то умирал, кто-то родной, так каждый день, да что там, каждый час и говорил – умираю. Жизнь бегала по кругу: таблетки – капельки, капельки – таблетки, каблетки – тапельки. Да, были еще экзамены, работа, праздники, отключенные зимой в минус двадцать пять батареи, пустая каша на обед, но все ерунда, не настоящее, настоящее же – таблетки – капельки, да и те фальшивые. И пришло лето. В который раз. Петербургские якобы белые (на самом деле грязно-серые) якобы ночи. Бессонница. Бессонница. Невозможно. Телефон оглох, нет, онемел. Но все нормально, нормально, улыбаться. Только душно. Задыхалась. Окна настежь, балкон, все равно задыхалась. Чахлые деревья, пыльные дороги, да не в том дело – душно. Одиночество душило, что ли? Друзья, конечно. Но больше теоретически друзья, слово одно, а практически – сама все, и улыбаться. Душа бунтнула: ну же, беги, лети, хоть куда-нибудь, какая разница – куда?, подальше, отсюда, спасаться. Некуда. Лето шло, вот ближе к концу, ночи темнее, воздух осеннее, но хуже, хуже, как в бреду, как в огне. Тут мама: «Конец отпуска, отдохнуть, телефончик, родственники, дача.» Дача. Ненавидела дачи. С детства. Тюрьма шестисоточная, да все равно, и помчалась, от духоты, от бессонницы.
А там оказался август. Вечный. И мальчишка лет четырнадцати, быть может, пятнадцати, с серыми серьезными глазами, весь из себя взрослый (ну а как же!), тем и забавный. Она-то старше, да пустяки, нашли общий язык. Смешил ее. Постоянно. И ничего взамен – вот что ценно. Совсем ничего. Тут вдруг и обнаружилось – живу!, дышу!, смеюсь! Смеялась впервые, по-настоящему, искренне – никогда до (и никогда после). Не удивилась, легко как-то все было: и ночные прогулки, и до оскомины незрелые яблоки, и темная комната, и его голова на ее коленях, и слово «брат» чужому, хотя какому чужому! – никогда никого ближе не было, и чувствовалось же, что брат. Душу не раскрывала, понимание? – черт с ним!, и так все, в общем-то, ясно, ну, хорошо – не ясно, однако ведь легко, дышится.
Точнее, дышалось. Потому как куда денешься: и отпуск кончился, и там, в не августе, умирал кто-то родной. Уехала, конечно. Прямо в осень уехала. Осенним днем были похороны, все так и запомнилось - сквозь туман дождя, сквозь туман в голове, смутно. И никаких больше таблеток – капелек. Впрочем, таблетки были – сама однажды на ночь ела, много, чтоб потом и ее таким же дождливым днем… Бегство сорвалось – корчилась на полу от рези в животе и даже не понимала – отчего?, за что?, долго рвало, но к вечеру… К вечеру улыбалась ( все ж домой пришли), пила чай, чтоб потом опять в своей комнате от рези в животе… Выбралась. В самую последнюю секунду за тот август ухватилась, за те серые глаза. Дальше за это только и цеплялась, больше ничего не держало, да ничего и не было больше. Воспоминание светлым пятном, фотографии, на которых август, семь цифр, которые набрать не могла (захочет – сам позвонит, видимо, не хотел). Вот и все. Мало? Мало. Зато есть, зато с этим можно, а без этого – в петлю и вешайся.
Так год за годом. «Как дела?» - «Все хорошо. Спасибо.» - и улыбаться.
А однажды они встретились. Она и тот уже не мальчишка. Обрадовалась, словно в свет нырнула, словно снова в август, затем… Смотрела, слушала, а все не то, не он, обманули. Похож – вот во взгляде что-то, в голосе – похож, бесспорно, да все-таки не он. «А у нас на даче ремонт сделали, и в моей комнате, помнишь ее? (как не помнить, господи, вся ее жизнь в той комнате!), тоже.» Ремонт? Как ремонт? Зачем? Какой кошмар! В прорубь зимой – и то легче. Но не верилось. В другом доме ремонт, другой человек говорит, она точно знала: где-то недалеко от Питера, где не кончается август, живет тот мальчишка, родной, неизменившийся, потому что время стоит, и там спасение, только там, нигде в другом месте. Но сомнение настырно вползало сначала – в голову, дальше – в душу, и снилась зима, и снился рухнувший дом, и снился выросший мальчишка. Светлое пятно размазывалось, смешивалось с грязью, надежда уплывала. Бессонница. Душно. Не выдержала. Надо было – не смогла. Несколько вещей в сумку, деньги на электричку в карман, и туда, в август, за спасением.
Он курил на крыльце. Тот. Другой. Чужой. Повзрослевший. И куст смородины, той, что покислее, был срезан…
