Нелюди

СКАЗКИ  ЦАРЁВОКОШАЙСКА

Нелюди

Ящики с пивом привезли поздно ночью. Охрана забрала – два ящика, а все – генералам. Более того – сквозь спецконтроль, божественный высший чин и его куколка – тоже люди. Автоматчики проводили сонными глазами тележки и подумали: вечерок будет gut!
А.-Ф. проводил глазами стюарда с глумливой мордой и опустил глаза. Он один в кабинете. Минут пять неподвижно, ни о чём не думая, сидел. Вздрогнув и вздохнув, тяжело поднялся и стал переливать пиво в старую кружку, личную кружку, которую никто кроме него не использовал. Для Е. в бункере держали посуду поизящнее, под пиво – высокие бокалы. А.-Ф. пил из разной посуды, но любимая-любимая, эта кружка была с ним ещё в Праге. В Праге он рисовал, понимая, что амбиции не заменят желания жить этим, жить одним днём. Но – нет, перспективы должны быть великими. Сейчас А.-Ф. понимал, что эта весна последняя. Но перспективы – идеальное бытие, перспективы переживут тело, наполнившее себя грубой пищей. Тонкая пища – есть надежда – останется после смерти. Но пиво…
А что пиво? Дрожжи и вода, а для вкуса – немецкие секреты, любовь к бочке – результат. Вот и Е. любит пить пиво, и она нормальный человек. Выпьют бог и его куколка тёмного пива, и глаза делаются добрее, да и секс становится менее натянутым. Е. давно знает привычки любовника. Иногда нужно начать с миссионерской позиции, но иногда – любимому нужны элементы молодой пошлости. Oн долго втолковывал ей разные детали, и она когда-то первые две недели не могла сразу перевести робкие грязные слова в псевдотанцевальные и статические ритуалы. Но он иногда чуть не плакал и что-то говорил сумбурное про H., предшественницу Х. Была молодой, молодой, молодой… И он виноват, виноват, виноват. И между этими словами – слюнявый лепет, полузаискивания, полуугрозы. Но в конце концов какие-то формы секса заработали, и всегда – пиво, пиво делает мягкими тело, но что ещё важнее – головы. Глаза А.-Ф. наполнялись жидкостью. Да и Е. поблёскивала слезой. В результате было легче переводить импульсы желаний в последовательности прикосновений и поз.
Старая кружка. Мутное толстое стекло. «Я стар, я скоро умру», – думает А.-Ф. У него есть десять минут или чуть больше, пока Е. не пришла. И это время ему становится очень дорого. Вдруг мозг очищается и очень ясно мыслит. Смысл какой-то определяется, и все мысли выстраиваются в часовой механизм. И внешнее время сливается с ритмом тела. Всё будет хорошо – появляется чувство, и мозг этому чувству не противоречит, хотя мысли очень ясно звучат противоположным строем. Да и скорость следования логичных мыслей увеличивается. Но только процесс этот замкнут, нет выхода, крика «эврика». Прекрасное состояние, но известно заранее, что последствия для деятельности отсутствуют.
Всего минут десять, и никто не знает. Никого нет рядом, но А.-Ф. переживает по-своему просветление. Он счастлив. Но в данном случае нет свидетелей счастья. Острота счастья особая, так как скоро умирать, память не обманешь…  
– Ева!
– Ах, Адольф! Снег тает. Мне не позволили пройтись по улице, эта охрана – свиньи! Hо, ты знаешь, я промочила ноги. Наступила… (смеётся) …Ты пьёшь пиво? Сейчас я… Подожди, мне нужно вспомнить. Ах! Где же, мы… На улицах… снег тает… (чуть не плачет, лицо деревенеет)
– Что я могу сказать тебе… Мы будем вместе? (пауза)
Е. училась на курсах, к ней подходил один штатский. Хорошо побрит. Аккуратный костюм. Речь как бы разбита на абзацы, тщательно чередуются мысли и двусмысленные состояния. Он понравился. Была возможность пройтись вдвоём – немного дальше. Они оба поняли, что никто не помешает, но только десять минут, чуть больше, можно отдаться детской непосредственности, а потом неизбежный вопрос – смысл происходящего, они немцы, люди. Она даже не знает его имени. Какая-то мечта, что мужчина – вот же, понравился, и если бы свобода – нет ещё чувственности, но просто память сработала, инстинкт какой-то. Смутное представление, что есть ещё какие-то версии жизни. Из-за этой встречи она будет с А.-Ф., но будет думать о чужом.
А.-Ф. иногда думал, что он виноват. Х. умерла из-за него, но Е. не должна знать всего. Это какой-то комок личности, элементы страха. Невозможно никому рассказать словами. Если бы он был художник или мастер слова, можно было бы рискнуть написать длинный роман, и какие-то вкрапления, понятные только ему или понятные мёртвой Х., если бы она читала. Но это безумие, это к реальности не имеет отношения – мысленные разговоры с мёртвыми. Сам А.-Ф. понимает, что именно это безумие и есть высшая реальность-только-для-него. Он один может связать какие-то сигналы в какие-то фразы, и это его воля. А его воля не принадлежит ему одному. Его воля – разрушение. Сколько разрушено, и за всеми ужасами – стоит воля, и воля наполнена какими-то непередаваемыми сигналами, но вот Х. бы поняла. А Е. не понимает, но ей можно было бы попытаться объяснить, и заставить понимать, как-то реагировать. А то, что Е. научилась понимать физически, – грубо, очень грубо, А.-Ф. чувствует тоньше, и субтильность его души переливается в его общеизвестную волю, не только в стиль, но и в содержание великих приказов…
– Адольф!
– Eва, ты всё должна понимать. Мы не можем… Не можем расстаться, хотя мы и не были никогда единым целым. Но это не просто моя слабость, или власть. Мы связанны. Какие-то цепи в игре, но эта игра реальнее войн и насилия, и разрушения. Да, мы разрушили всё вокруг нас. Но мы с тобой – вместе, мы связаны поэзией, наконец. Наши предки…
– Ах! Нет, всё же, пиво неплохое. Если ты хочешь меня, то я пойду сделаю всё, что нужно. Что мы можем ещё? Животное тепло. Мы пока живём. Я так не хочу думать о том, что умирать придётся. Но ты не бойся (улыбается)… Пиво ещё есть.
Наши души… многие боятся, что наши души черны. Но только Бог может знать, правы мы или нет. Мы связаны. И не только с миром, но и мы двое, что-то знаем, что-то чувствуем, что есть нечто, не менее великое, чем наше внешнее существование. А наша слава? Мы понимаем же, что сейчас – в данный момент, когда мы вдвоём, когда мы пьём пиво, и мы станем любить друг друга, – слава нам не нужна, мы забываем о славе, о словах чужих людей. Но мы связаны с чужими – чужими словами, и как много сделано!, но так как связь эта внешняя – всё рухнуло, а наша связь – близкая… (задыхается)… Ты хочешь, чтобы я тебе верила, я тебе давно верю. А ты веришь, что Ева любит тебя?
Она повторила эту фразу – два раза, угасая, так как он не подхватил её. Но он начал трогать её, и они, закрывая глаза, стали прислушиваться к теплу. У них стало получаться, и они ещё пили пиво, согреваясь ещё и этими струями. Кончилось и это…
– Ева! Но ты же понимаешь, что наша жизнь могла бы быть иной. Что бы ты делала?
– А что бы ты, милый??
– Ты ведь понимаешь, что только у тебя есть право задавать мне такой вопрос.
– Но, кроме права ты – мой?
– Мы не знаем… Но я люблю. Хотя слово – лишнее. Более тонкое… или грубое…
– Ты не знаешь?
– Я боюсь знать это. Мы будем вместе всегда. Это уже моя воля, а моя воля – это… Хорошо всем известно. И тебе. Ты тоже все. Все – немцы.
– А мы лучше других?
– Мы с тобой – да.
– Ты хочешь лечь на пол, и чтобы я…
– Да, если ты не устала. Хотя, знаешь, может быть, прогуляться. Недалеко… снег около бункера, снег Германии. Хочешь?
Е. покачала головой – нет… Ей грустно, и прогулка эта как в концлагере, должно быть. Она задумалась о зле, о том, что где-то немцы ошиблись. Так много зла. В школе она дружила с еврейками. Тогда уже существовали рамки, какие-то социальные двусмысленности. Но, несмотря на какие-то социальные правила, было весело; как игра с собакой – любишь псину, обнимаешься, даже целуешься. Позже Е. стала думать, или, наоборот, стала думать как все, и прекратила чувствовать, – евреи конкуренты. Может быть, что расизм и злоупотребление воли сильных против чужаков, которым просто не хватает всего того, что бы они хотели в любой стране, где кочуют. Но употребление зла – сильные действия, чтобы было больше порядка и для слабых в том числе, – это по-немецки, по ту сторону добра. Е. думала, что сила – достоинство, не только мужская сила, но и по духу, немецкие женщины должны быть сильнее евреек. Молодые еврейки привлекают мужчин, они воспитаны – быть женщинами, игрушками, но игрушками, которым отдаются самозабвенно. А немки – скорее спутницы, соратницы…
А.-Ф. сказал: «Я люблю тебя!»