Однажды метельной ночью

1.
Завьюжило. Ещё с вечера  ветер подул с востока, и в воздухе запорхали редкие снежинки.  Это были разведчики суровой метели. Метель завсегда так, с бухты-барахты  никогда не начинает наступление, а для начала посылает  арьергард, чтобы наметить для себя  план и определить земли, которые следует полонить. Легкие пушистые снежинки, казалось, не представляют никакой угрозы, хаотически носятся в воздухе, глупо мельтешат, ан нет – высматривают, вынюхивают, примечают: сады, дома, сараи, колодцы.  Пчелиная тактика. Рой пчел тоже не летит наобум Лазаря, а вначале пчелы-разведчики место присмотрят, улей пустой найдут, узнают, что в округе за сады, за луга, какие цветы там произрастают, потом доложат обо всем царице-матке, та и примет решения куда лететь и когда. 

Снег повалил с утра, вначале несильный, но ближе к обеду такое светопреставление началось, что носа из дома не высунешь.

Дед Тимофей уже давно знал, что метель будет – ему для этого никакой прогноз погоды не нужен – нестерпимо  ныли переломанные в раннем детстве кости, руки-ноги, словно гильдия палачей выкручивала суставы, каждая жилка гудела, так телеграфный провод. Мука, да и только. Знал дед по опыту, что никакие мази и примочки не помогут. Оставалась только одна надежда, что, авось, разработается, на улице чистя снег, и боль немного утихнет, притупится – так всегда было. 

Не подавая вида, чтобы не расстраивать старуху, дед Тимофей стал, одеваться. 

– Тимош, ты далече? – спросила его супруга.
– Пойду, выйду на улицу, хоть снег от крыльца откину, а то случись чего, и дверь не откроем, привалит.
– Не ходил бы, подождал пусть хоть буря остепенится, застудишься.
– Ничего, я оденусь потеплее. Аринушка, давай я тебе лапшички погрею, а то ведь ты не ела ничего со вчерашнего дня, а на одних пилюлях далеко не уедешь.
– Да что-то не хочется – горечь во рту стоит и грудь всю внутри огнем жжет, но сегодня вроде бы лучше: уже не знобит, и кашель стал отходить.
– Слыхал я, как он у тебя отходит – всю ночь дохала, как в бочку.

Он грустно посмотрел на жену. Она лежала на диване в зале и в своей светлой ночной рубашке как бы терялась среди белизны огромных подушек и белого в редкий синий цветочек пододеяльника. И одеяло, и подушки, и огромная перина своими полукруглыми, расплывчатыми формами, напоминали сугробы на заснеженном поле. У изголовья бабки Арины стоял стул с разными лекарствами и чашка с водой.

Серый, тигрового окраса котенок, с белой манишкой во всю грудь, спрыгнул с кресла и принялся играться с бахромой скатерти на круглом столе.

– Все из-за тебя, змей проклятый, нету на тебя, гадость, никакой погибели! Эх, была бы у меня разбойничья натура, взял бы его, сволочь, за задние ноги,  приложил бы разок головой об угол дома и забросил бы в сугроб паразита.
– Не бранись, Тимош! – нежным и усталым голосом попросила старуха,  – Разве он в том виноват, что провалился за газовую плиту? Игрался, ведь дитё малое, неразумное.
– Игрался он, пакость! Наверное, чего-нибудь слямзить хотел со сковородки, и ты тоже хороша, в одном халатике побежала его вызволять на холод в сенцы – вот лежи теперь, дохай!
– Так ведь он орал-то как? Словно младенец. И застрял-то между плитой и стеной, так завалился, что и я насилу его вызволила, все руки себе изодрала.
– Пусть бы орал! Авось за пять минут, что ты одевалась бы – пупок не развязался. Добрые мы с тобой дюже – верно, через свою доброту и погибнем. Вон Васька Нежин, бывало, как кошку на столе поймает – сразу на плаху: голова в одну сторону, а ноги с хвостом в другую.
– За то, видно, и заел его рак. Год целый тлел, как сырая головешка, не мог даже ложку воды проглотить. Экое геройство – кошке голову отрубить. Не гневи, Тимош, Бога – всякая тварь на земле жить хочет: и кошка, и собака, и человек.
– Так-то оно так…

Дед Тимофей вышел на террасу, закурил и стал вглядываться в метельную дымку. Снег шелестел по крыше, шуршал по стеклам, ссыпаясь с узеньких оконных отвесов. А метель все мела и мела, катила свои белые волны, пенила их на гребнях, закручивала в водоворот, и чудилось, что снег проходит насквозь и через дома, и через сараи, и через лозинки и нет ему преграды. Где земля, где небо – все смешалось, слилось.

Старик опустил в шапке уши, завязав их под подбородком, воротник в телогрейке повязал шарфом, и, осторожно ступая на полукруглых ногах, за которые в деревне и прозвали его Калачом, со скребком в руках шагнул за порог. От порыва ветра у него тотчас перехватило дух. Отворачиваясь от колючего снега, он принялся с усердием работать лопатой, бросая снег в подветренную сторону, иногда лишь останавливаясь, чтобы перевести дыхание.

Вначале Калач хотел было прочистить стежку до сарая, что находился в метрах тридцати через дорогу от его дома, но быстро осознал, что это невозможно.  Ветер подхватывал легкий, почти невесомый снег с лопаты, и начинал его крутить в воздухе, вздымая в небо, там снежинки, получив второй шанс взлететь, вновь смешивались с мириадами  своих вольных собратьев, закручивались в белый вихрь и опускались вопреки расчетам старика Тимофея за его спиной. Получалось, что чистил, что не чистил. Да и самого сарая в метельной дымке было не разглядеть, так маячило что-то впереди темное, расплывчатое. Стал чистить дорожку к столбу, чтобы хоть фонарь на ночь включить. Работал, наверное, с добрый час, дошел до столба, сразу же зажег свет, а домой уже шел по свеженаметенным сугробам. Все его потуги оказались тщетными, словно он пытался вычерпать море. Устал, задохнулся – не то здоровье, чтобы воевать с метелью.

«Ладно, – успокаивал он себя, – дрова в сенцах есть, воды полные ведра, хлеба на неделю хватит. – Бог даст, и выходить никуда не придется». Душа болела за супругу. Ведь случись чего, ни скорая не приедет, ни медичка не придет, а по близости ни одного жилого дома не осталось – одни дачники.

Потом они с супругой то ли обедали, то ли ужинали – не понятно, бабка Арина попросила мужа включить телевизор, но и голубой экран показывал лишь одну «метель», видимо, ветер повредил антенный кабель. Калач затопил лежанку – в доме уже становилось прохладно, а сам полез на печку – устал, почувствовал, что теперь, может быть, заснет.
– Ты, Аринушка, если тебе худо станет – крикни мне, а то я знаю тебя, будешь таиться, пока не помрешь. Слышь, чего говорю? 
– Хорошо, Тимоша!

Печку дед хоть и топил позавчера, но добротная русская печь остывает долго, и кирпичи были еще теплыми. Пахло пылью и сажей. Он хотел, было, почитать, летом городские внуки привезли ему целый багажник подшивок журнала «Юный натуралист» ещё советских времен в качестве бумаги для растопки печки и лежанки, но Калач  внезапно для себя пристрастился к чтению. Уж очень ему нравились иллюстрации в журнале, статьи и рассказы о животных. Он включил свет, но так и не смог найти очки, а слезать с печки не хотелось. Лег, закрыл глаза и стал прислушиваться к дыханию жены и вою ветра в печной трубе.

2.
Снег шелестел по оцинкованной крыше. И в этой тьме, под метельный аккомпанемент замелькали кадры, как в кино, его собственной жизни. Настоящие кино – цветное, а никак в кинохрониках, черно-белое, где все люди двигаются, как заведенные куклы. Его подборка памяти была  с цветом, запахом, звуками. Такой яркий свет резанул по глазам, что дух захватило. Зелень кругом, лопухи у сарая выше крыши, словно деревья тропические, лето, жара, пыль мягкая, как пух, а он стоит босой посредине улицы рубашонка на нем ситцевая и сатиновые штанишки по коленки с одной помочёй, что несколько лет назад ему сшила мамка. Вырос он из них давно, но других штанов взять негде. И вот бежит на него ватага деревенских мальчишек:
– Тимка, айда с ними хуторян раскулачивать будут, старуху МаслУ!

Сколько же ему тогда лет-то было? Лет семь-восемь? И год-то, год какой был, то ли 30, то ли 29? В «фильме» об этом ни слова, но видит он себя воочию со стороны: белобрысый, вихрастый, золотушный, с потрескавшимися от грязи и пыли губами, на руках цыпки, на ногах тоже, кости на лопатках через рубаху торчат и огромный живот, как у пивного барина, от вечной голодухи. Жрали-то что? Щавель да сергибус, клевер сосали вместо конфет, медуницу. Пирог с крапивой высшим шиком считался – а туда же, смотреть, как Маслу раскулачивать будут. Побежал!

Почему её Маслой прозвали – чёрт её знает! Как на самом деле ту старуху звали теперь никто и не помнит, а фамилия у неё была Пчельникова. Приходилась та самая старуха Тимофею родственницей: его бабка и Масла были родные сестры. Хорошо хуторяне жили, даже мельницу свою имели и лошади у них были, и коровы, а птицы – так и вовсе без счета!

Мельницу они сами отдали, часть лошадей и коров тоже и даже в колхоз вступили, но все равно, дом оставался полной чашей, а этого комитет деревенской бедноты позволить им не мог.

Пчельниковых тогда  не раскулачивали, то есть ещё не выселяли с родной земли, а лишь проводили опись имущества. Известно, что кулаки-мироеды порода хитрая, пока суд да дело попрячут все имущество и тогда ищи-свищи.

Надо же, вот вспомнилась восьмидесятилетнему Калачу такая сценка из его жизни, как деревенские мужики – те самые, которые по зиме Христа ради занимали у Пчельниковых хлеб и семена для посадки картошки и обещались в страду за все это отработать. Теперь, зло ухмыляясь, выволакивали на улицу сундуки своих благодетелей, считали бороны, сохи, конные косилки. Многим такой поворот событий был только на руку – долги списывались. На дворе рыдали бабы – жены и снохи главных «мироедов» – трех братьев Пчельниковых и их отца – ещё мужика довольно-таки крепкого, с седой лопатовидной старообрядческой бородой. Считали всё: кастрюли, тарелки, тазы, холсты, дерюжки, стеганные одеяла, платки, шали. 

Старуха Масла сразу как-то выделила его из толпы деревенских ребят. В отличие от «кулацких» баб она не плакала, а держалась вызывающе спокойно и даже надменно.  Высокая и худая, как щепка, она мало походила на его бабку, свою сестру. Бабка Тимофея была как квашня – нездорово пухлая и рыхлая, ни ростом, ни телом не задалась и только и умела, что целыми днями жаловаться, кляня свою несчастную бабью долю, которая забросила её в крестьянскую грязь и нищету. Своей сестре она завидовала, та попала в дружную и крепкую семью, к мужикам хозяйственникам, добытчикам.  Бабку свою маленький Тимофей не любил, и эта нелюбовь была взаимной.

Масла спросила у него, чей он сын? Тимошка ответил. И тогда старуха, пообещав угостить мочеными яблоками,  повела его в подвал. Какой пацан устоял бы перед таким соблазном – моченые яблоки, огромная антоновка в дубовой бочке перестеленная ржаной соломой, да там от одного аромата можно с ума сойти.

Старуха и впрямь дала ему огромное яблоко, но в довесок к нему, сунула под рубаху, что-то холодное и тяжелое, завернутое в полотенце:
– К ребятам не ходи – я им тоже яблочки вынесу, а оврагом беги домой, а сверток отдашь своей бабке, понял?
И видно для того, чтобы было более понятно, она, как-то хищно улыбнувшись, крутанула Тимошку за ухо.

«Что же в этом свертке? Что же в этом свертке?» – всю дорогу свербело у него в мозгу, пока он мчался с ним по задам деревни, петляя следы, как заяц. Наконец, любопытство