Ватруша и Котофей Цап-царапович (начало)

С.Кочнев
Ватруша и Котофей Цап-царапович
1.
Посреди бескрайней зимы притулился к неохватной ели ветхий домишко и почти спрятался меж её лап, покрытых снеговыми варежками.
Когда-то неохватной ели не было совсем, а домишко был новенький, свежесрубленный. Тогда жила в нём пара молодых - муж да жена. Миша да Матрёна. И не было у них тогда почти ничего, кроме мечты о светлом времени, когда будет всё - и детишки, и разный скарб домашний, и коровка, и сад с наливными яблоками, и достаток и счастье. А чтобы мечта сбылась, работали муж да жена не разгибаясь с рассвета и до глубокой ночи.
Поработают, поработают, ввечеру повалятся на полати и ну мечтать. А как выглянет солнышко, снова работать начинают.
Незаметно утекли годы. Ель, что в первый год посадили семечком малым, великаном вызнялась и стала красавицей. Детишки, что родились у Миши и Матрёны, кто в младенчестве помер, кто в лихие годы сгинул без следа. Один любимый сынок остался, Васенька.
Достаток то прибывал, то таял, коровки и прочая живность домашняя то нарождались, то погибали… И как-то всё казалось, что вот оно, счастье, смотри, почти что наступает, а потом поворачивалась судьба боком, и уже, вроде, и нет счастья, а есть только работа и мечта, и снова работа.
Не заметили Миша да Матрёна, как немощными стали. Потом осталась Матрёна одна, потому как Миша, ухнув как-то тяжело горлом, споткнулся на пороге, да и остался лежать, ноги в домишке, голова под осенним дождём.
Порыдала Матрёна над покойным, обмыла, как положено, сама могилку вырыла, гроб да крест сколотила, схоронила мужа, сыну, Васеньке, весточку отправила. Так, мол, и так, не волнуйся и не расстраивайся, дорогой мой сыночка, а только Мишенька мой единственный, а твой родитель, господу душу изволил отдать третьего дня. Так что пиджак, что просила я привезти ему из городу, ты уж, светик мой, носи сам, а мне ничего не надо, только бы ты приехал повидаться. А как одна я теперь совсем стала, то тяжело мне с хозяйством управляться.
Отправила весточку и стала ждать. А чтобы не скучно ждать было, завела себе кота. Ой! Хороший, ласковый, мурлычет громко, о ноги трётся, игривый… Но иногда норов свой кошачий любит показать: то рушник в клочья когтями издерёт, то прыгнет из засады, играючись, да укусит носок Матрёнин. И придумала Матрёна назвать его Котофей Цап-царапович Кусакин-Рыболюбский. А может не придумала, а прочитала где-то? Только это полное, так сказать, наименование было, а коротко она его всегда Цапкой звала.
Вот и жили теперь в домишке под елью Матрёна и Котофей Цап-царапович. Жили себе, да Васятку ждали. И год ждали, и два, а он всё не едет к матушке, да не едет.
Какой-то грустный рассказ у меня получается. Ну, ничего, дальше веселее будет, потерпите немножко.
Наконец, сколько уж годков прошло и не знаю, приехал Васятка. Радость! Да не один приехал, меня с собой привёз. Я же никогда ещё у бабы Моти не бывал, не знал её, не видел, только иногда Василий мне её письма читал. Хорошие письма, добрые.
Ой! А я что, забыл про себя вначале сказать?
Я Ватруша. Только знаете, меня часто путают и ватрушкой зовут. Нет, я не обижаюсь, просто я же разве на ватрушку похож? Вот, посмотрите вот так, и вот так. Нисколько же не похож, правда?
Не будете путать? Ну и славненько.
Вот.
А я ведь раньше у Васеньки в камине проживал, а когда ремонт капитальный делали всему дому, камин зачем-то замуровали. Тогда я в электрический обогреватель переселился. Там хорошо, только тесновато было. А Василию перед обогревателем удобно было письма маменькины читать.
Вот, он разложит письма, обогреватель включит, залезет в кресло с ногами и вслух читает. Почитает, почитает, повздыхает, погорюет…
И так вот я про Матрёну всё-всё узнал.
Да.
Собрался он когда к ней ехать, то я тоже с ним решил податься. Там же печка русская, просторная… И, потом, на природе, опять же… Молоко своё - парное, топлёное - хлеб пахучий, там грибы, там ягоды… А вода в колодце - не то что городская!
Ну и поехали мы.
Матрёна выбежала нас встречать, а сама почему-то плачет. Радоваться бы да смеяться надо, а она - в слёзы.
Вася обнял её, стал утешать… Потом они на могилку Мишину пошли, а я в дом и сразу в печку поселился.
Ой, братцы мои! Красота! Тепло, просторно, не то, что в нашем камине, уж про обогреватель я вообще молчу. Благодать, одним словом!
Я всё-всё обсмотрел, удобно расположился, обустроился… Тут Матрёна с Васильком вернулись, и мы вечерять начали. Хорошо посидели, душевно. Матрёна свои фотокарточки показывала, Василий свои, что привёз, долго-долго говорили, про всё поговорили. Потом Василёк гитару взял. Тут я немножко побеспокоился – гитара старинная, потрескавшаяся, струны дребезжат. «Не получится, - думаю, - ничего». А Василёк ловко всё поправил, настроил инструмент и как запоёт: «Дивлюсь я на небо, та й думку гадаю! Чому я не сокил, чому не литаю?»
Ребята! Я и не подозревал, что он так здорово поёт. Наверное, как этот… Ну, как его? Ну, вот вертится на языке… Забыл… Ладно…
Долго пели песни, чай пили со смородиновым листом и с мёдом, Матрёна шанежки напекла, я такого объедения не помню…
Во! Вспомнил! Шаляпин!
Вот зря вот вы так смотрите, я же не смотрю на вас так. Потом, что тут смешного? Пока смешного ничего нет, можно не улыбаться. А!!! Вы не верите мне? А тогда знаете что? Вот послушайте. Ватрушей стать не так-то просто. Я в нашем городе всего двух Ватрушей знаю. Можно, конечно, Ватрушей сразу родиться, но таких случаев ещё не бывало. Ватруша – это призвание, к нему идти надо. Например, сначала домовым поработать, показать себя на поприще, так сказать, потом можно… Ой! Чуть не разболтал! У нас с этим строго, если что – фюить! – и вакансия свободна. Желающих полно.
Я же про другое совсем начал!
Так… Про что я начал говорить? Не помните? Про Шаляпина? Нет, про него я уже сказал… А! Про шанежки!
Моя бабушка тоже шанежки пекла, но у Матрёны шанежки, это просто какой-то… бланманже и даже вкуснее в сто раз.
И вот.
Падает у меня… Нет, у Василька… Не помню.
Падает кусочек шанежки на самый край стола. Ну, бывает, со всяким бывает, ничего страшного. Ничего страшного? Может для всех и нечего страшного, а когда из-под стола когтистая лапа! У меня аж мороз по коже…

2.

А я даже не помню, сколько зим прошло, с тех пор, как я здесь поселился, кажется семь... а может восемь. Я сбился со счета. А в начале я зимы считал, потому что зимой к Маруське бегать трудновато, лапы мерзнут. Маруська рыжая, огненная прямо, как артистка из кино, и пахнет просто обалденно. А до деревни долго идти ведь. Я время мышками привык мерять. Так вот, пока туда-сюда сбегаю, штук десять мог бы успеть поймать.
А бабушку я меряю рыбкой. Три рыбки в день - хорошая бабушка. Она еще раньше меня здесь, оказывается, поселилась, только она мне не мешает, я ее быстро к себе приучил, даже немножко подружился. Она добрая. Потрусь о ее ноги, похожу кругами, помяукаю, и она спешит мне рыбку достать, иногда кашу с мясцом положит, а бывает, что и просто мяска кусищу отвалит. А я за это ей мышек дарю. Наловлю и разложу рядочком у порога, чтобы она сразу увидела мой подарок. А ей нравится, она визжит и тапочками в меня кидает - играет со мной. Я тоже с ней играть люблю - она шаркает по полу, а я ее ловлю, поймаю и давай трепать и когтями, и зубами. Ей нравится, она визжит и веник к ней в руку прыгает, подлиза, и она меня им пытается догнать. Но я на веник не обижаюсь. Она же не понимает, что веник мне первый вражина. Что с нее возьмешь, старенькая уже... Веник на Федьку рыжего похож, такой же мохнатый и пахнет... невкусно. Федька, это Маруськин братик, но задира страшный. Первый раз когда меня встретил, как зашипит, как бросится! Я сначала даже думал, что это собака, по носу ему дал, а он не унимается... Нет, смотрю, вроде свой, нашенской породы. Не знаю, как бы мы поладили, но тут Маруська, ну и вобщем, не помню уже подробности, стали мы дружить все вместе, а чужих гонять.
Так я, когда мимо веника прохожу, всегда для порядка пошиплю на него, надуюсь, хвост распушу, чтобы толстым-толстым был, так же страшнее. И веник пугается, и стоит молча.
Впрочем, я не об этом начал рассказывать...
О чем я начал, уже не помню... Вы тоже помнить не можете, потому что я же ничего не успел...
Нет, помню, очень даже помню. Про вот про что.
Засиделся я как-то у Маруськи... хорошо нам было... Да! Федька потом еще подвалил. Попировали мы, чем бог послал, потерлись друг о друга. Натерлись так, что у меня даже в голове кружение получилось. Федька по каким-то важнявым делам отчалил, мы снова с Маруськой одни остались. А когда у меня в голове получается кружение, то становлюсь я больно охочим до ласки Маруськиной, ну и так далее. Вы, наверное, и так все поняли, могу подробности упустить? Вот и славно, подробности опустим...
Иду, значит, домой, к бабушке, лапы мёрзнут, а мне весело, хорошо, хвост сам трубой поднимается… Маруська перед глазами, и запах её… Ой! Иду, душа поёт!!! Запах Маруськин летает и вдруг… чужими запахло! «Что такое? – думаю, - Откуда? Кто? Зачем? Выселять будут?»
Захожу тихоненько, смотрю – сидят, песни поют. Меня не замечают, что мне, собственно, и надо. Я, значит, под стол и сижу, слушаю, когда про выселение говорить будут. Долго сидел, слушал. Не. Про выселение не говорят, а только поют и всякие истории вспоминают.
Но меня не тот мужчина смущал, что на нашей гитаре играл и песни знатно пел, он вроде как с бабушкой в родстве оказался, так что даже если и поселится к нам, то уж конечно не на печку. А вот другой субъект, которого я поначалу не очень разглядел, мне сразу не понравился.
Глаза у него такие… такие… не знаю, как сказать, их как будто и нет совсем. Смотрю и не понимаю, то ли в глаза его смотрю, то ли сквозь них… на стенку. Да и сам он какой-то… непонятный. Не пахнет. То есть у стола он пахнет столом, у печки – печкой, на табуретке – табуреткой, только чуть-чуть по-другому, а как – и не поймёшь. Уж на что у меня нос чуткий, а и то не уловил.
Короче, субъект этот не понравился мне мгновенно. Но только показывать это я сразу не стал, а сижу спокойненько, жду, песни слушаю… Заслушался даже немножко. Мужчина так здорово пел! Бабушка подпевала… Потом она шанежки на стол поставила.
Если честно, то я эти шанежки ещё с утра унюхал. Она миску с ними зачем-то в одеяло закутала и на постель под подушку положила. Я бы нипочём в одеяло бы не кутал. Как можно такой запах… аромат божественный, можно сказать, в тряпку закутывать? Они же… Ну… это вам, скорее всего, не понять.
Поставила она, значит, шанежки на стол, и тут меня разобрало. Так бы все бы сразу съел бы! Облизываюсь, но сижу. Терплю. Присутствия не выдаю. «А вдруг, - думаю, - всё-таки про выселение обмолвятся?»
Долго терпел, очень долго, но когда у мужчины кусочек шанежки на стол упал, я не выдержал, потянулся, чтобы его ухватить. И ухватил уже, и почти что ко рту поднес, только этот, с прозрачными глазами, вдруг говорит на моем языке: «А ты, - говорит, - разрешения спросил? Ты, - говорит, - лапы вообще мыл сегодня или когда-нибудь, чтобы вот так запросто на стол ими лазать?»
Я чуть не поперхнулся.
«Вот, - думаю, - наглость какая! Я тебе покажу, как тут командовать!» И как въеду ему с правой всеми когтями!
Только лапа моя почему-то мимо пролетела, даже не задела ничего. Первый раз в жизни я промазал! «Ах, ты, так?! -